Ким была очаровательным существом. Интровертная, деловая, смелая, как могут быть американки. Никогда по-

180

бабски не реагировала на опасность. Никогда не слышал от нее, ведя машину: «Осторожно! Куда едешь! Не торо­пись!» Хотя, случалось, давал повод для подобного. Самая сильная из ее реакций на такие ситуации - улыбка или воз­глас: «О-о!»

Однажды я ждал ее вечером, ее все не было. Приехала в час ночи.

- Где ж ты была?

- Меня похитили.

- Как?!

- Так. - Она была совершенно спокойна. Разве что чуть бледнее обычного.

Оказалось, вот что случилось. Она подъезжала к дому, зашла в универмаг, уже был вечер, пол-одиннадцатого. Когда вернулась к машине, почувствовала, что ей в бок упирается дуло револьвера.

- Открывай дверь!

Вооруженный бандит сел вместе с ней в машину. Гряз­ный свитер, безумные глаза.

- Поезжай, - сказал он. Она поехала.

- На фривэй.

Она выехала на фривэй. Гнали по прямой сорок пять минут.

Когда на женщину направлен револьвер не вполне нор­мального и, скорее всего, преступника, трудно найти под­ходящие слова, чтобы его образумить. Ким их нашла.

- Знаете, - сказала она, - я так устала, что вы получите очень мало удовольствия, если будете меня насиловать.

- Разворачивайся, - сказал человек. Она развернула машину. Поехали назад. Выходя, он сказал:

- Учти, если кто-нибудь узнает, тебе несдобровать. Я знаю, где ты живешь.

Другая после такого потрясения могла бы оказаться в больнице. Ким была невозмутима. Зато весь ее темпера-

181

мент выплескивался в ревность. Поводов я ей не давал, но это значения не имело: ревновала она меня безумно, за­предельно. По большей части выражалась это в том, что она навзрыд плакала. Когда это случалось дома, с этим как-то можно было мириться. Но если где-нибудь посреди бан­кета - все вокруг, и я первый, испытывали неловкость.

Мы много поездили, были с ней в Париже, Милане, Москве. Она даже научилась считать по-русски. Познако­мил ее с мамой. Помню, она приехала на премьеру «Евге­ния Онегина» в «Ла Скала». Сидели компанией человек в шесть за столом. Подошли какие-то две девочки подпи­сать автограф. Я что-то писал на их программках и вдруг почувствовал страшный удар по коленной чашечке - Ким изо всей силы врезала мне ногой под столом.

- Ты что!

Она молчит. Смотрит в стол.

- Я знаю, что думаешь, когда подписываешь им авто­графы.

Такая она была.

Мы поехали в Лондон, жили там все время постпродук­ции «Поезда-беглеца». Жили чудно, она была очень забот­лива. К моему приезду с работы всегда все было готово, она знала, где какие магазины поблизости, куда бежать за покупками. После картины мы решили поехать отдохнуть в Испанию, на Майорку. Была ранняя весна, апрель, вско­ре я должен был ехать с картиной на фестиваль в Канн.

Я понимал, что с Ким мне будет трудно: и я ее замучил, и она меня замучила своей ревностью. Мне хотелось взять в Канн свою дочь от Вивиан Сашу, которую не видел уже года три. Надо было как-то начать примирение с Вивиан, я вовсе не хотел, чтобы Саша меня забыла. Но везти в Канн дочь и любовницу не хотелось: все трое чувствовали бы неловкость такой ситуации. Я сказал Ким, что, наверное, в Канн поеду не с ней, а с дочерью, которая давно ждала этой встречи.