Думаю, время это было довольно гуманным. Дисси­денты, конечно, правы, говоря о преследованиях КГБ, о страхе, в котором все жили, но все-таки, все-таки... За­претили «Андрея Рублева», но Тарковский тут же полу­чил работу. Запретили «Асю Клячину», но меня вызвал Сурков, новый главный редактор Госкино, сменивший Дымшица.

- Что ты хочешь снимать?

- «Где тонко, там и рвется» Тургенева.

- А давай-ка к юбилею сними-ка лучше нам «Дворян­ское гнездо».

И меня тут же запустили с картиной. В 30-е годы та­кое бы вряд ли случилось.

Гуманизм этот, конечно, был ограничен, но тем не менее...

В голове у меня был один Париж. У меня была зна­комая в Париже, мы переписывались. Париж виделся кадрами из «На последнем дыхании» Годара. Жара, ка­кие-то красивые женщины в шляпах, полицейская си­рена, толпа... Париж... Париж был синонимом слова «свобода». Но выбраться из системы было очень непро-

160

сто. Во-первых, у меня была семья, она была вся в сис­теме, и любой свой поступок я должен был соразме­рять с тем, как он отразится на отце, на маме, на Ники­те - на всех.

Диссидентом я никогда не был. Советскую власть, ко­нечно, не любил, но кого этим можно было удивить? Ее не любили и многие из тех, кто преданно служил ей. Тар­ковский, кстати, диссидентом тоже никогда не был. Мы просто прикидывали, что пройдет, что не пройдет, что стоит попытаться протащить - вдруг пройдет. Его карти­ны вообще были лишены политической окраски. Это были исключительно эстетически личные произведения, в отличие, скажем, от «Ангела» Андрея Смирнова.

Когда я решил жениться на француженке Вивиан Годэ, дома был переполох. Все-таки это был 1969 год. Для меня Вивиан олицетворяла всю Францию, всю сво­боду на свете. Она была откуда-то из другого мира. Же­нившись на ней, я женился на Франции - со всеми эти­ми походами в посольство, оформлением документов и прочее. Меня вызвали в КГБ. Очень благожелательный чиновник сказал:

- Андрей, ты понимаешь (не Андрей Сергеевич, не «вы», а вот так вот), что она вообще может быть эконо­мической шпионкой.

- Если я когда-нибудь что-то об этом узнаю, - един­ственное, что соображаю сказать в ответ, - обязательно вам сообщу.

Ясно, конечно, было, что это полная ерунда, никакая она не шпионка (Вивиан работала няней у банкира), но КГБ о себе напомнил. Само это слово - КГБ - довлело надо всем. Хотя были и вполне симпатичные чекисты, с иными из которых я пил водку. Но одно дело пить водку с конкретным человеком, другое - некая абстрак­ция системы: микрофоны, подслушивания, шепоты, предостережения. Страх КГБ - это был страх власти. КГБ и ЦК - это было, по сути, одно и то же.

На концерте в Малом зале консерватории. До сих пор завидую состоявшимся музыкантам

161

В моем отношении к власти очень многое изменил Коля Шишлин, который работал в ЦК, в отделе Андропо­ва, еще до того, как тот стал председателем КГБ. Коля, я считаю, исключительно много сделал для страны, для того, чтобы процесс десталинизации продолжался. Коля и люди его поколения - Бовин, Арбатов, Черняев - сдела­ли максимум возможного для того, чтобы к власти не вернулось сталинское крыло партии. По его рассказам знаю, сколько труда стоило оставить в очередном докла­де Брежнева одну или две фразы о пережитках культа личности. Как только доклад уходил в другой отдел ЦК (скажем, индустриальный или военный), из него эти фразы вычеркивались, их надо было опять вставлять. Все зависело от того, кто держал в руках доклад последним. Он мог проверить, сохранились ли эти фразы, вставить, если не сохранились. Одна такая фраза в докладе давала возможность существовать всему либеральному крылу партийных функционеров.