Я прочитал сценарий, он произвел замечательное впе­чатление. Надо было ехать на встречу с великим худож­ником.

Забавно, что в Японию я летел через Москву. В моем родном «серпастом-молоткастом» визы на въезд в СССР не было. Я сидел в шереметьевском ресторане для транзит­ных пассажиров как иностранец и думал, всегда ли со стра­хом буду входить на эту территорию, бояться, не схватят ли, не упекут ли в каталажку. Мне удалось найти телефон, спросил, можно ли позвонить. Иностранцам звонить не полагалось. Мне разрешили. Я позвонил маме.

- Мамочка, я лечу в Токио.

- Ты в Москве?

- Да.

- Боже мой! - В ее голосе послышались слезы. Я просидел два часа в аэропорту, выпил рюмку водки. Бред собачий! Почему я не мог провести эти два часа с

250

мамой, с кем-то из друзей? Почему у себя, в Москве, я иностранец?

Или в России - все политика? Желание просто жить, как считаешь нужным, нормально дышать, думать, как хочешь думать, поступать, как велит душа, - все полити­ка? Что это за законы? Прилетел в Токио. Два дня гото­вили мою встречу с Куросавой. Две компании, владев­шие этим сценарием, говорили: «Куросава-сан вас при­мет завтра», спрашивали, что я по поводу сценария думаю. Я высказывал свои восторги. Потом, уже узнав поближе японцев, понял, что они выведывали, нет ли у меня каких-то особых претензий.

С Куросавой мы встречались еще в Москве. Я монти­ровал «Романс о влюбленных», он - «Дерсу Узала». По­мню его длинную фигуру в курилке напротив туалета, от которого несло как из зоопарка. Ручки в туалете все­гда были сломаны, дверь надо было открывать ногой, внутри - обколотый кафель, ржавые писсуары - как правило, не работающие. На диванчиках болтали-ку­рили девочки-монтажницы, и он молча, сосредоточен­но курил рядом, высокий, худой, гений. Курил он мно­го, у него, видно, были какие-то свои проблемы; я смотрел него с восхищением и почтением. Куросава вообще на меня и по сей день производит оглушитель­ное впечатление. Это один из немногих режиссеров, обладающих истинным чувством трагического.

На третий день меня повезли к Куросаве. Дорога оказа­лась долгой. Наконец, за поворотом открылась величе­ственная Фудзияма. Мы остановились у японского дома из красного тикового дерева с огромными стеклами. В этот вечер в доме у него собрались люди его окружения. Я не знал тогда, что к Куросаве в Японии относятся с чувством абсолютного благоговения, обожествления. Конечно, я его очень любил, но наглости во мне тоже было достаточно.

Разговаривать с ним, как тогда, сегодня бы не смог. Возраста прибавилось, а самоуверенности убавилось.

251

Мы сели. Он стал мне объяснять очень подробно сце­нарий. Он и в фильмах своих все любит очень подробно объяснять, чтобы зритель всегда понимал все, что про­исходит.

Все слушали с почтением. Я чувствовал, что в воздухе витала атмосфера обожания. Все ждали: как Куросава от­несется к русскому человеку из Америки? Но разговари­вали мы очень хорошо. Он стал рисовать мне план поез­да, как локомотивы соединены между собой, хотя это все давно мне было ясно — все же в сценарии написано. В его картинах, кстати, очень часто рисуется план. Самураи ри­суют на песке: здесь наши, здесь — противник. Зрителю дается полная рекогносцировка. Удивительная способ­ность не оставлять ни малейшей неясности. Вот так же он рисовал и мне. Жаль, я не сохранил эту бумажку.