Мне нравится эта картина. Я старался построить ее по законам музыкальной формы. В ней есть рифмы-обра­зы. Каждый такой рифмующийся образ больше чем символ. Образы повторяются, создавая подобие рондо.

Руки. Крупные планы рук. Руки на кровати. На пере­кладине кровати. Руки нервные. Руки потные. Руки страстные. Руки в ужасе. Руки в кошмаре - когда ему снится крыса. Руки, вцепившиеся в перекладину крова­ти - когда у Марии оргазм в финале. Такими же повто­рами идет спинка стула, спина на кровати, крыса.

По набору образов «Возлюбленные Марии» - картина для меня минималистская. Я старался, чтобы ее образы были очень сдержаны, даже статичны. С точки зрения фабульной, зачем пять раз показывать один и тот же стул, зачем снова и снова показывать руки. Но этим, мне кажется, достигается музыкальное переплетение сюжет­ных линий, создаются рифмы. Я хотел сделать внешне очень простую, но внутренне достаточно сложную карти­ну. Самое трудное, я думаю, говорить просто о сложном, понятно о непонятном. Пастернак имел полное право писать стихи, полные темного смысла. В его время это

245

было естественно, нормально - во времена Пушкина такое было бы недопустимо, поэт должен был быть ясен. Но Пастернак, сам начинавший со стихов, очень неясных по смыслу, пришел в конце пути к великой простоте.

Не обязательно, чтобы истинное произведение искус­ства было шарадой. Зритель не должен ломать голову, что же такое имел в виду режиссер. Если режиссер хотел то-то и то-то сказать, а зритель этого не понял, ему очень удобно занять позицию непризнанного гения. Мол, зри­тели до меня не доросли. Вот дорастут, тогда поймут. Я всегда считал, что рассказываемое режиссером должно быть доступно, хотя вовсе не вульгаризировано или раз­жевано. Смысл вещи не должен лежать на поверхности, но все-таки глубина ее должна просвечивать. Чтобы по­нять, глубока ли вода, надо все-таки чувствовать дно. А если сплошная темень, остается лишь гадать - то ли глу­боко, то ли мелко, то ли сто метров, то ли по колено. У великих - у Шекспира, у Куросавы - дно всегда чувству­ется - нужно только напрячь зрение.

В «Возлюбленных Марии» до самого глубокого дна дойти мне все же не удалось. Вопросы «комплекса Ма­донны», импотенции, любви плотской и любви духов­ной - все это в картине присутствует, но чтобы найти точный баланс всему этому, рассказать об этом так, что­бы удовлетворяло меня самого, нужен был бы несколь­ко иной сценарий.

Из картины пришлось вырезать сорок процентов сце­нарного метража, все те куски, которые не получились совсем. А это прежде всего роль отца. Я видел его чудако­ватым, странным, все время пьяным, земным, плотским, сумасшедше плотским. Это должен был быть террорист-бабник, врубелевский Пан с корявыми руками или Веч­ный дед из моей «Сибириады», сыгранный Кадочнико­вым, но только с угадываемой в нем могучей эротичес­кой потенцией. Она должна была сквозить в том, как он глядит на женщин. В сценарии он страшно свирепел, уз-