Представлять Картье-Брессона вряд ли есть необходи­мость, его фотографии знает весь мир, да и сам он со своей приросшей к руке «леечкой» объездил, и не еди­ножды, весь мир. Кино он очень любил, когда-то рабо-

200

тал ассистентом у Ренуара. Мы подружились. Я относил­ся к нему с обожанием. Храню все его книги с дарствен­ными надписями: в один из своих альбомов он даже вклеил оригинал фотографии «В публичном доме», приписал внизу очень симпатичные и дружеские слова.

Как-то разговаривая с ним, я обронил что-то о своей любви к Бюнюэлю.

- Хочешь с ним познакомиться? - спросил он.

Нет надобности описывать мою реакцию. Драматизм си­туации заключался в том, что на следующий день я улетал в Москву, уже были уложены чемоданы.

- Ничего, - сказал он, — я сейчас позвоню. И тут же набрал номер.

- У меня тут сейчас молодой человек. Он очень хочет с тобой познакомиться. Русский режиссер. Я хочу, что­бы ты с ним встретился.

Бюнюэль назначил в девять тридцать утра. В двена­дцать у меня самолет. Со своими неподъемными чемо­данами еду на бульвар Распай - хорошо, что это прямо по дороге в Орли. Стоит отель, небольшой, грязный, поднимаюсь на третий этаж, звоню в дверь, открывает небритый, неприветливый тип в пижаме. Квадратный череп, глаза навыкате.

- Я тот самый русский режиссер, - говорю я.

- Ты не похож на русского.

- Но это все-таки я.

- Ладно, проходи.

Чувствую какую-то неловкость. Заявился к человеку с раннего утра, он еще и побриться не успел. А главное, непонятно, о чем говорить.

Идем на кухню. Антураж почти советский - холо­дильник, плита. Номер вообще почти пустой, мебели очень мало.

Он открывает холодильник.

- Ты какую будешь пить водку? У меня есть русская и польская.

201

Водка с утра! Ё-моё! Он ставит на стол два стакана, чуть поменьше, чем наши граненые, но тоже вполне вместительные. Мне было все равно, какую пить, - ка­жется, я выбрал польскую.

- Я предпочитаю «столи», - сказал он.

Наливает по стакану, чокаемся, он говорит на ломаном русском: «На здоровье», выпивает полстакана. До сих пор вспоминаю тошнотворный вкус водки в полдесятого утра. Я тоже выпил полстакана, быстро захмелел. Говорю о своих впечатлениях от его картин, он безразлично ки­вает головой. Его интересует, как в Москве, что там у коммунистов, в нем еще живет его республиканское, не остывшее со времен гражданской войны, прошлое.

- Кино снимать можно?

- Можно, только у меня две картины запрещены.

- Понимаю. Но все-таки снимаете кино.

Я рассказываю, какое впечатление произвели на нас с Тарковским образы «Лос Ольвидадос», спрашиваю о сюрреализме, которым мы были увлечены.

- Да. Юность, юность... — говорит Бюнюэль и, хитро взглянув, добавляет: - А вообще реализма нет, есть только сюрреализм.

- В каком смысле?

- А какая разница? Реализм, сюрреализм... Вот ябло­ко. Ты что видишь?