ить "внутреннее" жизни как "внешнее", то есть представить, предложить тот образ, который и будет репродукцией самой жизни. Биография оказывается серией таких остановок-смертей, серией моментов-снимков, которые мы способны видеть, которые обладают должной ясностью в своей представленности нашему взгляду3.

Итак, Дзигайна, воспроизводит жизнь Пазолини, опираясь на единственную точку — его физическую смерть, которая становится для него в тот же миг и точкой метафизической — смерть, присутствующая в каждом сохранившемся факте жизни Пазолини-режиссера, Пазолини-поэта, Пазолини-художника, Пазолини-теоретика. Здесь очень важно обратить внимание на взаимозависимость "сохраненности" факта-документа и апелляции именно к сферам творческой деятельности, а точнее, той деятельности,

Олег Аронсон. Метакино. © Издательство "Ад Маргинем", 2003

44

Янко Слава (Библиотека £огі/Оа) || http://vanko.lib.ru 45

которая мыслится как "язык высказываний" самого Пазолини. Но это "язык высказываний", всегда приписываемый Пазолини, всегда формирующий его личность через интерпретацию, через видение другого. Так происходит неминуемо, поскольку язык организуется через ясные высказывания или через те высказывания, которые предполагают собственную ясность. "Язык высказываний" формируется через очевидное, через то, что проводит интерпретацию окольным путем, путем видимости и достоверности. Такой язык, будучи неминуемо образным, предполагает зоны "смутного", подвижного смысла, который не удостоверяется даже смертью. Однако традиционно понимаемое "поэтическое" оказывается необходимой составляющей образа. Выясняется, что неясность "поэтического" совсем не мешает той политике образа, которая призвана способствовать биографическому представлению.

Почему же "героическая" творческая биография, написанная Дзигайной, была встречена с таким недовольством "учеными" биографами и историками? Что составляет существо непонимания между этими жизнеописаниями, если, как мы выяснили, и то и другое — лишь вариант одной и той же концепции биографирования? Можно, конечно, предположить, что различие только лишь в интерпретациях, но этого явно недостаточно. Дело в том, что соответствие истине, на котором базируется любая научная биография, в случае Дзигайны получает очень сильный иронический мо-94

мент, который сам Дзигайна явно не контролирует. Его попытка научности оказывается, в каком-то смысле, даже пародийна, поскольку он опирается на смутные намерения Пазолини, на его двусмысленные высказывания, на его теоретический и художественный опыт в не меньшей, а даже в большей степени, чем на факты жизни. Вопрос о том, что является биографическим фактом, релятивизируется Дзигайной до предела: все видимое, а точнее, все, что попадает в "поле зрения" исследователя. Это " поле зрения" устроено таким образом, что любая данность оказывается сразу же, по факту принадлежности этому полю, символична, то есть обладает неким избытком присутствия. Так зрение, усмотрение и интерпретация связываются воедино, образуя некий замкнутый круг "достоверно" видимого факта, факта-для-биографии, факта привилегированного, обладающего объяснительной ценностью.