Олег Аронсон. Метакино. © Издательство "Ад Маргинем", 2003

43

Янко Слава (Библиотека £ог1/Оа) || http://vanko.lib.ru

44

совершил последний творческий жест — продуманное самоубийство, доведя до крайности собственный миф о жертвоприношении2.

Полемика, которая развернулась вокруг этой частной биографии Пазолини, весьма показательна. В основном она ведется вокруг интерпретации того или иного факта биографии или, что особенно характерно, вокруг интерпретации внутренних личностных характеристик самого Пазолини. Вся полемика, однако, располагается в одних координатах — в координатах исторической биографии, то есть такой биографии, где каждый биографический факт оказывается своеобразной "принадлежностью" личности Пазолини.

Значение концепции Дзигайны заключается именно в том, что он последовательно проводит и доводит почти до абсурда принцип исторической биографии, когда строит свою интерпретацию на фактах жизни и мотивах творчества Пазолини, которые коррелируют (иногда, признаемся, поразительным образом) с последним эпизодом его жизни. Именно последовательность биографа в проведении этой идеи приводит нас к осознанию смерти как ключевого биографического явления вообще. Таким образом, героическая биография в духе Дзигайны оказывается не просто вариантом исторической биографии, с которой мы привыкли иметь дело постоянно, но таким ее вариантом, который сегодня для нас демонстрирует очевидные ограничения, связанные с данным типом биографирования. Хочет того 92

Дзигайна или нет, но он взрывает биографию Пазолини в прямом смысле слова изнутри, из ситуации знания факта. Причем знания как субъективного (долгая и тесная история личных взаимоотношений биографа и биографируемого), так и объективного (множество документов, с которыми невозможно полемизировать). Единственное, на что приходится уповать историкам, критикующим Дзигайну, так это его интерпретация, толкование и выстраивание фактов таким образом, чтобы подтвердить гипотезу о смерти Пазолини как об авто-жертвоприношении.

Смерть Пазолини понимается Дзигайной как действие, собирающее смысл жизни, становящейся в результате — произведением. Однако нельзя ли сказать то же самое в отношении любой смерти, а уж тем более — смерти насильственной? Действительно, физическая смерть является необходимым условием исторической биографии как произведения. Героическая биография требует героической смерти. Героическая биография делает из любой смерти — героическую. Ненасильственная смерть оказывается полна исторической несправедливости ("в нищете и забвении", "от нелепой болезни", "по ошибке врача", "по стечению обстоятельств" и т. п.). И это вполне понятно: сама жизнь биографируемого уже стала такой ценностью, что от его смерти требуется еще одно дополнительное подтверждение этой ценности. Это "уже" характеризует сам момент написания биографии: жизнь пишет себя только тогда, когда момент смерти охвачен ею, то есть когда мы имеем дело с замкнутой структурой произведения. "Жизнь пишет себя" — это репродуцирующее действие, акт копирования, когда от копии требуется подтвердить (репрезентировать) жизнь. Так мы приходим к тому, что любая форма исторической биографии (и научная, и романтическая, и героическая) есть подобие жизни. Но для этого требуется, чтобы жизнь была в себе завершенной. Физическая смерть — лишь одно, частное, но вовсе не обязательное, условие этого требования. Более существенным требованием является "объектность" этой жизни, способность ее к биографической воспроизводимости, становление факта объектом для интерпретации, или, более общо - объектом для взгляда. Смерть, понимаемая как внутреннее биографии, оказывается идеальным биографическим объектом. Это — момент остановки движения жизни, когда мы способны осво-93