Во-вторых, препятствием не должна быть и теория, или, точнее, тот образ теоретичности, опираясь на который легко забраковать очень многие тексты, не отвечающие его критериям. В лучшем случае будет сказано, что "это - поэзия" или "это -мистика", но теория, мол, здесь ни при чем. 27

Однако при встрече с системой так называемого научного изложения нередко возникает ситуация, когда используемые при анализе понятия оказываются всего лишь пустыми словами, поскольку не имеют ничего, кроме исторического шлейфа их бесконечного употребления.

Бела Балаш относится к числу именно тех теоретиков, которые не злоупотребляют пустыми словами, хотя при этом его работы остаются очень ясными и прозрачными. Балаш избегает тяжеловесной научности изложения. Более того, метафоричность и афористичность его текстов действительно создают впечатление, что он скорее все-таки поэт. Тем не менее и в подобном нетеоретическом дискурсе есть возможность усмотреть те существенные вопросы, которые не может обойти кинотеория.

Можно сказать, что Балаш, в каком-то смысле, придумал кино заново. Кино по Балашу практически невозможно соотнести с какими бы то ни было конкретными кинофильмами. Тот кинематограф, который он описал уже в книге "Видимый человек" и которому был неизменно верен, похоже, так и не состоялся, хотя многие увидели в нем возможное будущее искусства1. Далее при более детальном разборе теоретических построений Балаша эти утверждения будут прояснены. Сейчас же отметим пока лишь то, что у многих теоретиков кино ощущение теории было гораздо более сильным, нежели влияние увиденного кинематографического материала. К таким теоретикам, без особых натяжек, могут быть отнесены, например, Сергей Эйзенштейн, Дзига Вертов, Жан Эпштейн, но, в отличие от них, теория Балаша так и не реализовалась в программных фильмах, подобных "Октябрю" или "Человеку с киноаппаратом". Да и те фильмы, в создании которых Балашу довелось участвовать, скорее противоречат его основным положениям и не проясняют практически ничего. Когда же мы остаемся один на один с таким чистым продуктом мысли, как книга Балаша "Видимый человек", то списать все на поэтическую фантазию - это значит уйти от проблемы, а не попытаться разрешить ее. А проблема состоит в том, чтобы понять, где располагается теория в подобного рода текстах и способны ли мы отыскать те основания балашевского рассуждения, которые превратят неточные легкие слова, противоречивые формулы в теоретические аргументы. 28

Балаш начинает свою книгу "Видимый человек" с нескольких крайне радикальных утверждений, суть которых, пожертвовав замечательным пафосом его стиля, можно свести к тому, что кинематограф разрушает монополию слова, монополию филологически ориентированного языка. Фраза "человеческая культура и без языка была бы мыслима"2 может, конечно, быть оспорена, но несомненно, что она очень хорошо отражает ту мыслительную атмосферу начала века, которая была характерна для Австро-Венгрии, когда почти все интеллектуалы, начиная с Карла Крауса и Маутнера до Витгенштейна и Фрейда, задавались вопросом о возможностях языка. Каждый по-своему, но все они говорят об одном, для них общем: слово не может отразить глубины (мысли, чувства, переживания), слово бессильно. Нужны какие-то иные способы вызволения мыслей на поверхность, где бы они были открыты для другого языка. Не для языка обыденной речи, не для литературного языка и, хотя многие тогда ориентировались именно на поэзию, даже не для поэтического языка. Балаш полагает, что именно кино отмечает ту "границу языка, за которой уже возможен другой язык" (Витгенштейн), и именно она будет с большей адекватностью отражать наши чувства и мысли.