Олег Аронсон. Метакино. © Издательство "Ад Маргинем", 2003

119

Янко Слава (Библиотека РоИУРа) || http://vanko.lib.ru

120

опыт с кантовским "опытом познания", лучше дать ему и дополнительную

синонимическую характеристику — "любовь".

256

Получилось так, что свобода и долг оказываются координатами этого типа "опыта изначального" именно в силу своего пограничного существования в качестве сущих и в качестве чистых абстракций. При этом абстракции свободы и долга (то есть их смысл) для Канта невозможны без конкретного материального их воплощения: желания, или "касания другого", ненасильственного, невластного, не предписывающего другому ничего, кроме эротической радости этого касания, удовольствия, в котором сам не участвуешь. Итак, опыт в данном случае — несобственный опыт удовольствия, который приходит к тебе опосредованно, который всегда не твой, и который, в силу этого, требует не способности к восприятию (сильному аффекту, переживанию, желанию обладания, самоудовлетворению, познанию и т. п.), но к восприимчивости (этот аффект всегда слаб, поскольку здесь мы имеем дело с желанием и переживанием другого, с удовольствием другого). Именно восприимчивость к другому, когда "другой" перестает быть только философской абстракцией (в этом виде он всегда стремится к тому, чтобы остаться вариантом и аналогом "я"), а становится вполне конкретным и невыносимым в своей инаковости и чуждости всякому моему представлению, а именно потому требует (с этой слабой восприимчивостью) того, что Кант называет "достоинством". Достоинство всегда готово исчезнуть в мире потребностей, или, говоря словами Левинаса, в "мире, который есть возможность зарплаты". Кантовское достоинство не принадлежит этому миру, оно трансцендентно ему, но оно, тем не менее является опытом, который, казалось бы, не должен быть возможен в таком мире.

При этом нельзя думать, что это достоинство имеет некую ценность. Ценностью обладает другое достоинство, которое не исходит из опыта другого, а связано с культурными и ритуальными предписаниями и императивами. У Канта не достоинство вытекает из долга, но, наоборот, достоинство (как опыт) порождает и долг, и свободу. Если мы видим это изменение привычной логики, то тогда "достоинство", и "долг", и " свобода" имеют уже иной смысл, для понимания которого самой кантовской философии уже не хватает. Даже если мы делаем шаг к тому, чтобы связать достоинство со способностью желания, с эротизмом, проводящим другого в наш опыт повседневного существования, то этого все рав-257

но оказывается недостаточно, чтобы извлечь "любовь", чтобы она оказалась в основании этого опыта. Проблема, почти непреодолимая из-за того, что мы культурно обучены любви. Мы обучены любви в гораздо большей степени, нежели достоинству. Может, именно поэтому Канту проще мыслить бытие-с-другим через изначальный эротизм достоинства, нежели через любовь. Поскольку культура, бесконечно говорящая о любви как ценности, абсолютно вытеснила на периферию любовь как опыт. Любовь как ценность — необходимая культурная абстракция, участвующая в универсализации внутреннего чувства (души, "я", личности, бытия здесь и сейчас, присутствия) как источника восприятия. И в этом смысле любовь постоянно производит трансцендентального субъекта. Она задана в культуре как вне-мирное основание собственного переживания, переживания, говорящего только одно: "я переживаю это (чувство)". И "это" ("отношение к другому", "продолжение рода", "прекрасное"), как мы видим, Кант стремится наделить внутренней целесообразностью. Но даже его формализующий посыл вынужден ввести "уважение" как диалектический противовес любви в "отношении к другому". То есть, он неявно подразумевает некую аморальность любви (при всей ее целесообразности). Но аморальность заключена именно в той дискурсивной конструкции, которая описывает смысл слова "любовь". Можно сказать так: если мораль уже существует, то любовь всегда аморальна. И опыт любви только тогда и есть опыт, когда под сомнением оказываются моральные суждения, когда достоинство обретается не в моральном превосходстве, а в поражении, когда нет правил, по которым можно действовать, а само твое действие становится законодательным. Ибо в ситуации поражения этот закон твоего действия не может быть насильственно предписан никому в качестве правила, но может только быть воспринят другим, готовым разделить с тобой это сообщество проигравших. И в этом смысле опыт любви — повседневный опыт коммуникативной "гениальности" (см. фрагмент "Свобода"), не требующий для себя никаких образов-представлений ни в искусстве, ни в науке, требующий только другого, чуждость и инаковость которого предполагает поражение моего "я" в правах как