связи между знаками, лишая образ-воспоминание возможности к динамике и развитию, делая его точечным и подвешенным, уже не общим, а слишком частным, или фактически ничьим, "Хрусталёв" позволяет вывести "советское" на сцену, установить в отношении него дистанцию. И здесь уже каждый визуальный образ в своей отдельности, каждый знак, каждая деталь, удостоверяющая эпоху, хоть и по-прежнему точны и по-прежнему провоцируют на воспоминания, но абсолютно рассогласованы друг с другом. Плотность реквизита в кадре столь велика, что теснота, даже захламленность пространства оказываются более значимыми, нежели сами вещи. Плюс остраняющая театральность и нарочитость всего происходящего на экране. Плюс конкретные (узнаваемые) персонажи, за которыми так легко закрепляются имена Сталина или Берия. И вот тут-то благодаря тому, что с точки зрения кинематографической можно было бы считать просчетами, как раз и выясняется, что "советское" не связано ни со страхом репрессии, ни с предметами быта, ни с конкретными личностями, ни с изобразительной традицией, ни с чем, что можно было бы считать эмпирической данностью. Все эти знаки

Олег Аронсон. Метакино. © Издательство "Ад Маргинем", 2003

105

Янко Слава (Библиотека Fort/Pal || http://vanko.lib.ru

106

могут быть пусты, если уже есть опыт. Опыт как некоторая способность к "советскому". Но это не способность быть советским человеком (в негативном или позитивном смысле — не имеет значения). Это именно способность сродни кантианской "способности воображения", а скорее это — способность желания. В отличие от пустых знаков исторического фильма, заполняемых знанием, опустошенные знаки "Хрусталёва" заполняются желанием почти невыносимым и почти невозможным, а потому почти неощутимым: быть в болезни, испытывать ее как опыт, в котором только и был жив.

"Советское" и "кино" у Германа разошлись. Оказалось, что есть вещи, которые кино предъявляет с большим трудом, если вообще может их предъявить. В частности, никакое описание и никакое визуальное насилие над зрителем не может схватить сам опыт насилия, всегда непереводимый в план репрезентации. Никакой suspens не может передать страх в момент массовых репрессий. И это лишь частные примеры (другие: любовь, наслаждение и в том числе "советское"), указывающие на сфе-226

ру опыта, для которой не просто не хватает выразительных средств кинематографа, но прикосновение к которым неизбежно разрушительно для самого кино. Можно сказать, что опыт - то, что мы можем обрести заново только на руинах языковых и выразительных средств. И в этом смысле "Хрусталёв, машину!", как фильм-опыт, уже находится по ту сторону кино. Но, может, именно в этом его настоящее достижение?