Переоценка категории внутреннего — одна из ведущих тем в системе Станиславского. Он постоянно нацелен на то, чтобы сделать из актера психический механизм, способный находить адекватные формы представления (всегда статического) для подвижного и изменчивого чувства. "Правда", по Станиславскому, оказывается не в правдивости соответствия реальности, а в нахождении театральных элементов (и прежде всего актерской игры), заставляющих верить происходящему, то есть при полном осознании условности сценического действия переживать эмоцию, настроение, чувство или все то, что описывается словами "я есмь", ситуацию присутствия. Присутствия, которое правдивее любого правдоподобия: "Создание на сцене состояния «я есмь» является результатом свойства желать все большей правды, вплоть до абсолюта" (с. 316).

Кстати, в своей едкой критике натуралистического театра (под которым понимался прежде всего МХТ) Мейерхольд явно недооценивал тонкий антинатурализм системы Станиславского. Последнего самого раздражало вынужденное правдоподобие декораций, он мечтал отказаться от них вовсе, но полагал, что в ситуации, приближенной к естественной, актерам легче исполнять знаменитые процедуры "если бы" и "предлгаемые обстоятельства", легче провоцировать эмоциональную и аффективную память. Он мечтал о таких гениях, которые могли бы без художника, режиссера, без всякой посторонней помощи, передавать всю силу образа одним своим появлением на сцене (см. с. 360—361). 164

Это очень напоминает крупный план в кино, когда лицо в кадре не имеет права ни на какой наигрыш, поскольку он тут же будет обнаружен кинокамерой, однако оно и не может быть только маской, микроподвижность, едва уловимая, пробегающая тенью по лицу, — вот то, что создает эффект правды (или аффект крупного плана, максимальной близости Другого). И вовсе не имеет значения природа этой микроподвижности. А вот что пишет Станиславский: "...Приходится с помощью психотехники искать, создавать эту правду и веру в нее. <...> Но внутренние чувствования слишком сложны, неуловимы, капризны, они плохо фиксируются. Там, в душевной области, правда и вера либо рождаются сами собой, либо создаются через сложную психотехническую работу. Легче всего найти или вызвать правду и веру в области тела, в самых малых, простых физических задачах или действиях" (с. 274).

Правда и вера, вызываемые малыми телесными проявлениями, возвращают нас опять же к теме внутреннего и к кинематографической метафоре, в которой она разрешается. Этот слишком методологический для книги упражнений мотив почему-то очень волнует Станиславского: "Кстати, по поводу внутренних видений. Правильно ли говорить, что мы ощущаем их внутри себя?" (с. 133). Пытаясь ответить на этот вопрос, он прибегает к еще одной метафоре — "щупальца моих глаз", которые схватывают предметы внешнего мира, втягивают их в меня, в результате чего эти предметы можно воспроизводить мысленно, или "по воспоминанию", как пишет Станиславский, "на экране внутреннего зрения". "Где же находится этот экран или, вернее, где я его ощущаю — внутри или вне себя? По