- Не может быть!

- Нам в детстве, когда мы были совсем маленькие, ка­кая-то наша подружка сказала: «Вы совсем не похожи на сестер. У вас, наверное, разные папы». Она это просто так ляпнула, а у меня это где-то осталось. Я, конечно, знала, что у меня есть папа, но где-то в мыслях мелькало: «Нет, что-то я на него не похожа...» Не знаю, почему я стала изу­чать твои фильмы.

- Ну не может быть!

- Мама мне ничего никогда не говорила.

- Ну как ты могла начать изучать картины Кончаловского, не зная, что я твой отец?

- Я помню, мне было четырнадцать лет, мы сидим, смот­рим телевизор. И ты что-то там говорил, какое-то интер­вью с тобой было. Мама говорит: «Очень умный дядька. Послушайте его». Мы сидим, открыв рты, слушаем. По­том показывают твою картину. Так и пошло... Я просмот­рела всю «Сибириаду», не опаздывала ни на одну серию. Для меня было просто трагедией не поспеть на начало. Вся страна плакала над «Просто Марией», а я плакала, когда опаздывала на «Сибириаду». Не знаю почему. И потом, я помню, мама стояла готовила у плиты, я говорю: «Мама, а кто мой папа?» Мама стояла спиной ко мне - ну просто сцена из кино, - потом повернулась и говорит: «Даш...» Я говорю: «Мам, дверь закрыта, я тебя просто никуда не вы­пущу». Она вздохнула, оперлась о стол: «Он очень извест­ный человек». «И?..» - спрашиваю я. «Андрей Михалков-Кончаловский». Меня это просто как шилом пронзило, не знаю, как описать. Я пошла тут же в ванную, там Сашка

305

чистит зубы. Я смотрю на себя... У-у-у... «Ты чего так себя рассматриваешь?» - она спрашивает. А я думаю: где бы найти фотографию Кончаловского, где бы найти?! Навер­ное, у мамы есть. Саша говорит: «Ты что делаешь?» Я гово­рю: «Саш, ты представляешь, какая штука: мой папа Кон­чаловский». «Что ты несешь?!» «Мама! -я зову маму из кух­ни. - Правда? Скажи Сашке, Сашка не верит». Мама шатающейся походкой выходит из кухни. Говорит: «Да». Она была все это время в жутко непонятном состоянии...

- Но это было после того, как мы с мамой снова встре­тились?

- Да. Ты уже звонил, я знала, что это ты звонишь. В этой стране три таких голоса - у Михалкова, у второго Михал­кова, Никиты, у Кончаловского... Я не знала, какое ты ко мне имеешь отношение, но я знала, что это ты. И мне было так обидно, что ты не спросишь: «Девочка, как тебя зовут?» А потом, когда узнала, что ты мой отец, плакала ночами, вечерами, что не хочешь со мной встретиться. Мама гово­рила: «Даша, он очень занятой человек. Ты же не можешь рассчитывать, что папа будет качать тебя на коленке». А я сижу и плачу: «Мама, я же не слушаю техномузыку, ну я же другая немножко. Я не рассчитываю, что я самая умная, но он же мог как-то меня увидеть? Ну почему он не хочет?!» Это продолжалось месяца полтора или два, пока ты сни­мал «Одиссею». Ты звонил, вы выясняли, куда определить меня учиться. Мне все это было абсолютно не важно. Если бы ты хоть раз мне сказал: «Дашенька!..» Так получилось, что я подслушала ваш разговор, мама сказала: «Она все знает». Такая пауза, и ты говоришь: «Почему?» Голос у тебя был тяжелый. Я бросила трубку, убежала, стала рыдать: «Все-е, я ему не нужна!» Такие переживания! Кошмар! Не потому что меня не признают как дочь...