- Мама, что будет на сладкое? — спрашивал я. Когда ничего на сладкое не было, мама отвечала:

- Крестики и поклоны.

Я не очень понимал, что это значит - крестики и по­клоны, ну, может, печенье в виде крестиков.

Мама молилась, у нее была иконка, потом даже иконостасик. Чем старше становилась она, тем религиознее.

Я жил ощущениями обрядов, формальной частью та­инств, не задумываясь, есть ли Бог, что есть Бог, суще­ствует ли иной мир. Задумываться обо всем этом стал лет в шестнадцать. Было интересно пойти в церковь.

156

Было страшновато, стояли комсомольские патрули, проверяли документы. Но запретный плод сладок. Пой­ти хотелось. Церковь связывалась с ощущением тепла, покоя, чего-то запретного.

Потом это все ожило на экране в моем «Дворянском гнезде». Думаю, это одна из немногих советских картин, где показана не только церковь, но и молитва. В 68-м году это было непросто.

Тогда я уже читал какую-то духовную литературу, хо­телось постичь слой жизни более глубокий, чем просто ее внешняя оболочка. Снимая кино, я пытался запечат­леть метафизику реальности, увидеть в ней скрытое ду­ховное. Думаю, что удалось мне это в «Сибириаде» -мое желание запечатлеть присутствие Бога, насыщение моего мира Богом.

Взаимоотношения с церковью и взаимоотношения с Богом - вещи разные. Не скажу, что я их отождествляю. Церковь не признает сомнений в вере. К Богу мы идем со своими сомнениями. Я до сих пор задаю себе и дру­гим вопрос: а что, те, которые не верят в Христа, они все кто - неверные? Заблудшие? Еретики? Их всех что, ждет геенна огненная? Три миллиарда индийцев с китайца­ми - они что, уже по факту рождения обречены? На та­кие вопросы ответа нет, ни в одной религии, а я интере­совался и буддизмом, индуизмом - ответа найти не уда­лось, хотя даже в Коране сказано: нет принуждения и насилия в вере.

Обо всем этом мы думали, делая «Рублева». Для 1965 года, конечно же, это была картина революционная. Фильм о монахе - это было почти немыслимо.

В «Рублеве» много размышлений о Боге, суждений, волновавших нас тогда, в 1963-м.

Запустить сценарий в производство долго не разре­шали. Бесконечно обсуждали на худсоветах. Наконец, Тарковского вызвал к себе Ильичев, главный идеолог Отечества.

157

- Что это за сценарий такой у вас? Вы — лауреат, у вас призы, награды. Зачем вам это нужно?

Тарковский стал объяснять, какая это будет важная картина о русской культуре, русской истории.

- А когда картина выйдет? - спросил Ильичев.

- Года через полтора-два.

- Ладно. Запускайтесь.

Сразу согласился. Он уже знал, что его «уходят» и, за­пустив «Рублева», он одновременно и нам делает доброе дело, и подбрасывает подлянку своему преемнику Демичеву. Не ему, Ильичеву, придется кашу расхлебывать...

Как хотелось не зависеть ни от какого Ильичева и всего его ведомства! Стать свободным! Неподвластным ника­кой власти! В 60-70-е это желание становилось буквально непереносимым. Идешь по коридору - я это на себе ис­пытывал - с мягкими ковровыми дорожками, минуешь одну охрану, вторую, третью, читаешь надписи на дверях и чувствуешь себя все меньше и меньше. Меньше просто физически, в размере! Может быть, есть счастливые люди, подобного чувства не испытавшие, - я к их числу не принадлежу.