На дверях в коридоре надписи - «Суслов», «Косыгин», в ногах вата, некая легкость в теле, на лице - непонятная улыбка, входишь бодренький в кабинет... Что это за на­казание - рабское чувство униженности перед начальни­ком! Можно, конечно, по-разному себя вести, давить понт, выступать, но все равно куда деться от ощущения своей зависимости! От желания сказать начальнику: «Пошел ты...» А само это желание есть признак рабства. Когда люди разговаривают на равных, ни у кого не воз­никает желания посылать собеседника «на» или «в». До­статочно сказать: «Я с вами не согласен».

В моей жизни подобное бывало не раз. Хождения к начальству, к министру, в райком партии, на выездную комиссию. Сидят люди, которых ты презираешь, но от них зависит, поедешь ли ты за границу. Они ничего ни

158

в чем не понимают, задают вопросы. Я уже женат на иностранке. Я уже пожил в Париже два года, а они меня спрашивают: кто лидер компартии в Уругвае? Как будто от знания этого хоть как-то зависит, можно ли меня выпускать или нет!

У меня было одно страстное желание - избавиться от всего этого. Уехать. Выйти из системы. Избавиться от со­ветского паспорта. Жить с ним стыдно. В этой стране жить стыдно. Советский паспорт - паспорт раба. Идешь по парижской улице, видишь клошара, спящего под мос­том на газете, думаешь: «Он счастливее меня - у него не советский паспорт». Слава Богу, это чувство ушло в про­шлое. Так стыдиться за свою страну уже не приходится.

А комсомольские хождения в райком! Когда мне исполнилось двадцать восемь лет, я пошел в райком сдавать документы. Мне проставили отметку: «Выбыл по возрасту». Я возвращался домой, у меня уже дру­гой была походка! Я больше не несу на себе этого бре­мени! Меня не могут выгнать из ВЛКСМ! Приляпать пятно на всю жизнь! Облегчение невероятное! А ведь было время, когда я подумывал о необходимости вступить в партию.

Что значило в те годы получить выговор по комсо­мольской линии? Значило, что ты стал невыездным. А желание ездить было уже непреодолимым. После поезд­ки в Венецию мне хотелось видеть мир. От кого это за­висело? От Романова, от министерства, от Ермаша...

Я ловил себя на мысли, что завидую сбежавшим - Ру­дольфу Нуриеву, Наталье Макаровой... Они остались там!

Взаимоотношения с властью развивались от «все, как надо» к «хочу больше», затем к «это невыносимо». Ты хочешь больше свободы - тебе ее не дают. Желание вы­рваться накапливалось уже с середины 60-х.

Когда «Рублев» был окончен, от нас потребовали по­правки, потом - еще поправки. Был редакционный со-

159

вет, который вел Дымшиц, тогдашний главный редак­тор Госкино. Забавно вспоминать это время. Власть, с одной стороны, была зубаста и жестока, с другой - уже ощущала собственную ущербность. Мы, грустные, вы­шли с худсовета, зашли к Кокоревой, одному из редак­торов коллегии, она нас постаралась успокоить; выходя от нее, увидели катящийся навстречу шарик. Это был тот самый Дымшиц, который только что гробанул (ну не намертво гробанул, а дал поправки) картину. Он ос­тановился, осмотрелся по сторонам, убедился, что в ко­ридоре никого нет, после чего схватил наши руки, про­шептал: «Будьте художниками» (имелось в виду - не вы­полняйте поправок) и убежал дальше. В 1939 году какой-нибудь Храпченко или Большаков такого себе не могли бы позволить.