Сохранилась афиша 1918 года — общественный суд над Репиным в Политехническом музее. Футуристы, имажинисты, кубисты выволокли старика на судилище и скопом распинали. Общественным обвинителем был Кончаловский. Бабка моя вскакивала на стул, свистела и кричала: «Это не искусство. Это натурализм». Зал

38

одобрительно топал ногами. Репин после этого навсег­да уехал в Финляндию.

В этом смысле в доме царила партийность. В мою детскую голову она не укладывалась, я уже был подрост­ком, но не в состоянии был понять, почему Сурикова любить можно, а Репина - категорически нет, почему Мусоргский - это хорошо, а Чайковский - кошмар, ужас, сентиментальная пошлятина и вообще никак кон­чить не может, играет, играет, шесть раз кончает и опять играет. Мне пришлось долго набираться решимо­сти, чтобы, уже покинув консерваторию, сказать маме: «А знаешь, Чайковский — это не так уж плохо».

Особенно нетерпимой была ба6ушка с ее взрывной сибирско-французской помесью кровей и темпераментов. Никогда не забуду страшные глаза, которые она нам де­лала: внуки трепетали перед ней как осиновые листы.

ОТЕЦ

- У меня было очень мало друзей, - сказал мне отец. -Много было приятелей и знакомых, но друзей мало. Кто у меня был настоящий друг? Эль-Регистан, с которым войну прошел. Миша Кирсанов (он был военный медик). Мы с ним на охоту выезжали. Три-четыре человека.

У мамы друзей было много. Ее все обожали, общение с ней всем очень много давало. Папа дать столько не мог. Он был продукт времени.

Родился он в дворянской семье, дворян после револю­ции не жаловали, от былого богатства ничего не оста­лось. Отцу рано пришлось зарабатывать на жизнь. Рабо­тал сначала разнорабочим на ткацкой фабрике, потом - в геологоразведочной экспедиции в Восточном Казахстане.

От прежних владений, домов в Москве и имений ни­чего не осталось. Свое происхождение скрывали. Отец в анкетах писал: «Из служащих».

39

Не так давно отец долечивал перелом бедра в санато­рии в Назарьево. Я приехал к нему. Двухэтажный ста­рый особняк, достроенный и перестроенный, отделан­ный туфом и мрамором, алюминиевые двери со стекла­ми - архитектура брежневских времен.

- Видишь это окно? - сказал отец. - Из него папа кидал мне шоколадные конфеты. А я стоял вот здесь. Это было наше родовое имение, наш дом. А возле церкви похоро­нен твой прапрадед, его супруга и многие из нашей родни.

Надо же было, чтобы именно в этот санаторий он по­пал!

Отец мне как-то рассказывал, что его недолюбливал Алексей Сурков, его родители были когда-то крепостными у Михалковых.

Любопытно, как забытые, еще от «той жизни» связи оживают в недавнем прошлом. В 60-е годы в «Метропо­ле» меня, тогда двадцатипятилетнего студента, всегда за­ботливо-нежно встречал седенький швейцар, надевал пальто, говорил: «Андрей Сергеевич»...