338

даже просмотрев великий спектакль или фильм, прочи­тав великую книгу, посидит пяток минут с просветлен­ным взглядом и завороженной улыбкой и тут же вернет­ся из этого прекрасного далека на грешную землю - ныр­нет в промозглую сырость леденящей ночи, смешавшись с толпой равнодушных и чужих людей, и поедет дальше в вагоне действительности со всеми остановками и с мыс­лью, чтоб кто-нибудь не наступил на ногу или, не дай Бог, на полном ходу не выкинул из окна.

Но эти пять минут просветленного взгляда! Как хоте­лось бы, чтобы они продлились дольше, а может быть, и навсегда преобразили человека! Мне кажется, в подсо­знании каждого художника лежит желание создать зри­теля по своему образу и подобию. Желание наглое и бес­плодное, ибо создание человека - дело не человеческое, а Божье. Но вопреки тому, дабы не потерять своей ис­кренности и гордыни, творец должен зажмурить глаза, игнорируя факт своей беспомощности. Не удивительно, что вместе со зрелостью к художнику приходит горечь. Помните, у Набокова: «...У него глаза были слишком добрые для писателя»?

«Красота спасет мир». Кто только и по каким только поводам не цитировал это из Достоевского! Увы, реаль­ность заставляет разувериться в могуществе этого закли­нания. Только зажмурив глаза, вычеркнув из памяти Варфоломеевскую ночь, костры инквизиции, дыбы, гильо­тины, не говоря уж о Хиросиме и Освенциме, можно продолжать повторять эти слова. Красота спасет мир? Полноте... Пока мир спасает страх человека перед само­уничтожением, перед голодом и холодом. Мгновения же красоты, доброты - редкие исключения, которые мы кол­лекционируем в своей памяти, укрепляя себя в зыбкой надежде на то, что в человека можно все-таки верить.

Черпая вдохновение из собственного бытия, интеллек­туально мастурбируя, художник создает отражение реаль­ности - свой «параллельный чувственный мир». Отраже-

339

ние это далеко не зеркально - чем самобытнее художник, тем более выгнуто и искажено зеркало его воображения.

Взаимоотношения художника и зрителя - вечная и больная тема. Как бы художник ни старался убедить себя и других, что творит «как птица небесная», ради са­мой чистоты самовыражения, где-то глубоко внутри у него всегда теплится надежда, что найдутся люди, кото­рые услышат, проникнутся, поверят. Сколько бы ни клял он толпу, сколько бы ни говорил о том, что творит для себя, для избранных, для будущих поколений, в душе он, конечно же, хочет, чтобы услышали сейчас, не­медленно, все. Не припомню случая, чтобы художника поверг в отчаяние сногсшибательный успех. Кроме од­ного, но о нем позже.

И, что греха таить, художник тоже хочет кушать. От мысли о презренном металле ему никуда не деться. Ху­дожник живет в ожидании зрителя, рисует ли он мелка­ми на тротуаре или расписывает своды Сикстинской ка­пеллы. Между Папой римским, оплачивающим труд Микеланджело, и прохожим, кидающим монетку бедо­лаге, разрисовывающему уличный тротуар, есть нечто общее - это зритель, который платит.