И тогда стремление Пазолини к кино оказывается очень логичным. От литературы и живописи — к кинематографу, в котором он обнаружил богатейшие возможности для "лингвистической трансгрессии", минимального действия по преодолению идеологии, которая у Пазолини (и в этом он последовательный марксист) соединяет в себе европейский разум и всю сферу политического. Чистое "настоящее" для Пазолини есть сама политика, сфера спаянности языка и смысла.

Между тем нельзя утверждать, что, при всем стремлении Пазолини к диалекту как наиболее радикальному проявлению речевого (а для него — поэтического и реалистического) в литературе, он создает какие-то подобия конкретных голосов, речевых практик. Речь им понимается по пре-105

имуществу достаточно абстрактно, как некий предельный уровень языка, за которым он обретает материальность образов прошлого, образов-воспоминаний и образов-мифов. Поэтому неудивительно, что Пазолини постепенно отходит от прямого использования чужой речи и все более приближается к речи собственной как чужой, то есть к непосредственному речевому действию, опыту чужой речи, десубъективирующему его собственное "я". Это можно назвать опытом невозможного, но именно в актуализации этого невозможного (возможность всегда задана политикой, языком или — "будущим" настоящего) обнаруживают себя единичные образы, непредсказуемые связи которых образуют линии имманентной биографии.

В этой связи крайне важным представляется постоянное внимание Пазолини к концепции "несобственной прямой речи", которая в его теоретических размышлениях о кино преобразуется в "несобственную прямую субъективность".

Олег Аронсон. Метакино. © Издательство "Ад Маргинем", 2003

50

Янко Слава (Библиотека £ог1/Оа) || http://vanko.lib.ru

51

Проблема несобственной прямой речи широко обсуждалась в языкознании конца XIX - начала ХХ века. В ее основе лежит естественное для обыденного языка, но парадоксальное с точки зрения лингвистики, совмещение двух типов передачи чужой речи (прямой и косвенной), дающее возможность высказываться через речь другого. Причем это не просто соединение в одной фразе двух типов субъективации, формирующих нового субъекта высказывания, но взаимодействие двух актов субъективации в их различии, взаимодействие, препятствующее каждому из образов, участвующих в нем, быть субъективированным. Дело в том, что косвенная и прямая речь являются интонационно разнонаправленными. Косвенная речь более аналитична в отношении чужого высказывания, в то время как прямая речь служит передаче (воспроизведению) эмоционально-аффективного состояния говорящего во всей его полноте. Совмещение этих форм дает в результате возможность автору и персонажу оказаться неразличимыми в экспрессивной составляющей высказывания. Автор здесь не просто воспроизводит речь персонажа, но словно теряет дистанцию в отношении этой речи. Он не заставляет персонажей говорить, но воспринимает их говорящими12. Собственно, именно это гетерогенное пространство, в котором язык теряет свою субъект-объектную определенность и является для 106