* * *

"Различные точки зрения исчезнут после того, как будут проведены операции отбора и координации, а на смену экзистенциальной субъективности придет объективность. Не будет больше трогательных пар глаз и ушей (камер и магнитофонов). Не им теперь схватывать и воспроизводить мимолетную и столь малоприятную действительность. Их место займет рассказчик. Это он превращает настоящее в прошедшее.

Отсюда ведь и следует, по сути дела, что кино (а лучше сказать — аудиовизуальная техника) — это бесконечный план-эпизод. Пока мы способны видеть и слышать, реальность является нашим глазам и ушам именно такой, в виде нескончаемого субъективного плана-эпизода (нескончаемого, пока не окончится наша жизнь). Как я уже неоднократно писал, такой план-эпизод есть не что иное, как воспроизведение языка реальности, воспроизведение настоящего времени. Однако, когда вступает в свои права монтаж, то есть когда кино превращается в фильм (понятия совершенно разные, как langue и parole), и происходит и превращение настоящего времени в прошедшее (путем координации нескольких живых языков). Это прошедшее внутренне присуще кинематографу, и дело совсем не в эстетике. Просто оно всегда принимает вид настоящего и называется поэтому историческим настоящим "(П.П. Пазолини. Еретический эмпиризм)9.

Интересно в свете сказанного ранее проследить путь Пазолини к кинематографу. Уже в самых ранних поэтических циклах Пазолини явно ощущает давление литературного языка, навязывающего свою образность тем ощущениям, которые он бережно сохранял и для которых найти язык было крайне трудно. Живя во Фриули, Пазолини учит диалект местных крестьян и начинает писать стихи на этом диалекте. Страсть к диалектам будет проявлять себя и позже, когда он издаст антологию диалектальной поэзии, заполонит роман "Шпана" жаргонной речью люмпенов, а Феллини будет консультироваться с ним как со специалистом по языку римского дна, и он напишет диалоги к "Ночам Кабирии". Все это будет позже, и всегда его будет привлекать чужой язык, даже не чужой, а чуждый; близкий, 103

почти такой же, как тот, на котором говорят все, но все-таки иной, сохраняющий в себе память прошлого, изживаемую из современного городского языка. Его всегда будет интересовать бессознательное настоящего, которое проявляет себя и в речи фриулийских крестьян, и в городском жаргоне. И то и другое — формы диалекта, то есть ненормативные, отклоняющиеся языки. Литература отказывает этим языкам в праве на образность, хотя и использует их как выразительное (но лишь декоративное) средство. Пазолини также не ищет в них образность, но он видит в диалектах нечто иное, забытое, как самое раннее детство, а потому так сильно влекущее к себе, - ощущение соприкосновения с миром, с "самой реальностью"10.