- Хоть это кино, а не литература, Юрочка, но все же при­дется не полениться и поработать. Диалог хреновый. Надо переписывать.

216

Он улыбался в ответ своей сардонической улыбкой (чув­ство иронии у него было замечательное) и, не споря, пере­делывал то, чего я не принимал.

Я любил его здоровый цинизм. Для человека, который видел и понимал, что в стране происходит, умел ничему в ней не изумляться, это естественно. Он был здесь воспитан, приспособлен к выживанию, хоть выживалось и трудно.

Наконец, сценарий был окончен. Начинали мы его, ког­да я делал «Поезд-беглец», заканчивали на «Гомере и Эдди». Думаю, среди многих сценариев, написанных при моем участии, это один из лучших. Интересный фильм может из него получиться. Верю, что еще поставлю его. Опять, увы, все упирается в деньги.

До сих пор храню у себя рассказ Нагибина, давший тол­чок долгой и, надеюсь, еще не оконченной судьбе этого замысла. История «Сирени», история романса, который стал поводом рассказать о России, о великих потрясениях, пережитых ею на протяжении полувека.

Пару лет назад были изданы дневники писателя, где наши взаимоотношения описаны совсем с другой точки зрения. Мол, я холодный, полный цинизма человек. Читая про себя, просто не мог поверить, сколь по-разному воспринимались нами наши отношения. Странное дело, эти строки нисколь­ко не изменили ни моего отношения к Юре, ни памяти о счастье, испытанном во время нашей совместной работы и просто во время, проведенное вместе. Люблю его по-пре­жнему. Может быть, потому, что я действительно циник? Не знаю. Да и не все ли равно теперь?..

«ГОМЕР И ЭДДИ»

Практически на любой постановке наступает момент, когда чувствую, что всех обманул и обман неминуемо должен рас­крыться. Сейчас все увидят, какой ты жулик и как все это время всех обманывал. Боже, теперь поймут, что и все пре-

217

жнее было чушью. Обычно это случается в середине работы над сценарием, примерно где-то в начале его второй поло­вины. То же бывает, когда складываешь материал.

Фильм состоит из фрагментов материала, решение каж­дого могло быть лучше или хуже, и заранее знаешь, что каждый фильм - цепь упущенных возможностей. Стара­ешься забыть о нереализованном, но оно все равно будо­ражит память: ты же мог сделать иначе, зачем же ты так поторопился? Да, вроде бы получилось неплохо, но могло быть лучше. Ты пришел на съемочную площадку, пятьде­сят человек, благоговейно раскрыв рты, уже ждут, что ты скажешь, кровь гонит адреналин, и ты иногда с уверенно­стью, а иногда от безысходности (надо же что-то говорить) объявляешь: «Эту сцену будем делать так...» А так ли ее надо делать? Можно же было придумать и совсем иначе!

В каждой картине есть места, где надо выкладываться до конца. Знаешь: если провалишь здесь, картина погибла. В «Возлюбленных Марии» это была сцена на кухне, взрыв чувств, доходящий до истерики. Хорошо сделана сцена. В ней есть несколько очень крутых виражей, переворачи­вающих отношения героев. В «Поезде-беглеце» это сцена драки в поезде, когда Войт роняет нож, начинает плакать. Как будто дух святой в него входит, он начинает сознавать, что только что мог убить человека. Я говорю здесь не о язы­ке, не о профессии - а о смысловом эмоциональном узле, который держит всю конструкцию. Потому ее и пришлось трижды переснимать - у Войта не получался шок от ду­шевного просветления, переход от ярости к осознанию своего безумия. Человек не понимает сам, что с ним про­исходит. А он просто становится из зверя человеком.