Отец мало на нас обращал внимания. Он как бы сто­ронне присутствовал. Отношения с ним, в общем, все­гда были хорошие. Он был постоянный антагонист, но антагонист любимый. Сближаться с ним я начал с воз­растом - чем дальше, тем больше. По-настоящему лю­бовное чувство пришло лишь в зрелые годы.

Папина судьба - случай редкий. После революции дво­ряне как представители ранее привилегированного класса были объявлены лишенцами, при каждой новой волне советских чисток и перетрясок им попасть под репрессии было проще простого. Михалковых это миновало, но могло и не миновать. Думаю, папиного отца, моего деда, не посадили только потому, что он в 1932 году умер. А до того уехал в Пятигорск, по партийному призыву - под­нимать сельское хозяйство. Разводил там кур - он был крупным специалистом в этом деле, автором многих книг по промышленному птицеводству.

У поэта-лауреата и орденоносца, автора Государствен­ного гимна СССР оба брата оказались репрессированны­ми. Оба были на войне, оба понюхали смершевских зас­тенков. К счастью, потом, еще до конца войны, были ос­вобождены и реабилитированы за отсутствием состава преступления, получили ордена. Младший, Миша, был пограничником, попал в плен, узнал, что такое концлаге­ря, был и под расстрелом, бежал. Где только в эти годы не был, где его не носило! Наконец, перешел линию фронта, и тут же его посадили за измену Родине. Сейчас он жив, написал биографическую повесть «В лабиринтах смертельного риска» - обо всем, что пришлось испытать.

Когда его выпустили, он приехал к нам наголо остри-

19

женный. Меня услали спать. Среди ночи я пошел писать, смотрю — под абажуром сидят папа, мама, разговаривают с дядей Мишей. Слушают о том, чего он хлебнул...

ДЕД

Дед мой, Петр Петрович Кончаловский, был человек глубоко русский, но без Европы не мог жить. В его доме все дышало Европой, не говорю уж о том, что в живо­писи он был сезаннистом. В первый раз он ездил в Ис­панию где-то в самом начале века вместе со своим тес­тем Василием Ивановичем Суриковым. Они писали эс­кизы по всей Европе.

Дед прекрасно говорил по-фрранцузски - жена Сурико­ва была полуфранцуженкой, так что для бабушки фран­цузский язык был как бы первым.

Я часто думаю: почему нашу семью не задели репрес­сии? Могли ведь и задеть уже в довоенные годы. В воен­ные - всерьез не сажали, массовые посадки начались снова в 1947-м с началом кампании против космополи­тов. В этот разряд Петру Петровичу попасть было про­ще простого, он был насквозь профранцуженный. Хоть и был академиком, но портрет Сталина писать, между прочим, отказался.

Случилось это в 1937 году. К юбилею революции все академики должны были написать портреты вождя. Пред­ложили и Петру Петровичу. Он не знал, как отвертеться, сказал, что портрет напишет, но только если Иосиф Висса­рионович будет ему каждый день позировать.