САМОКОНТРОЛЬ

Замечательная фраза, не помню уж, кем сказанная: «Всё болит у дерева жизни». Боль - манифестация жизни. Не случайна и эта популярная шутка: «Если вы утром про­снулись и у вас ничего не болит, значит, вы умерли». И еще вспоминаю мудрые слова Александра Меня: «Пока, есть гнев, естъ надежда. Равнодушие - это смерть».

131

Когда думаю о любви и нелюбви, единственный вер­ный для меня критерий - боль. Любовь - это боль, все остальное - нелюбовь, может быть, влюбленность, при­ятное времяпрепровождение, еще что-то, о какой бы любви речь ни шла - к женщине, к папе, маме, брату, другу, Богу. Больно, значит, сладко; можно даже плакать от сладости боли.

Во времена наших частых сидений в ВТО на студии Горького по сценарию Гены Шпаликова снимался его первый фильм - «Застава Ильича» Марлена Хуциева. Мы с Тарковским играли там небольшие роли. Вокруг карти­ны еще задолго до выхода был немыслимый ажиотаж: то ли потому, что это сценарий Гены Шпаликова, то ли по­тому, что режиссер - герой неореализма, точнее - нео­соцреализма, то ли потому, что в картине снимались не­актеры, а также и очень молодые талантливые актеры.

Пришла на кинопробу и Марьяна Вертинская. Там я с ней и познакомился. Нет надобности рассказывать, как во времена нашей молодости звучало имя Александра Вер­тинского. Естественно, отсветы его озаряли и дочерей. В нашем семействе, правда, обстояло несколько по-иному. Так или иначе мы были воспитаны во вкусах деда, а для него все выходившее за рамки Моцарта, Баха и Прокофье­ва уже никуда не годилось. Чайковский именовался по­шляком, Вагнер не заслуживал доброго слова: ни одного произведения кончить не может. Ну как дед мог относить­ся к Вертинскому? Вертинский - это кабаре, декаданс, а само слово «декаданс» было для деда ругательством.

Когда началось наше увлечение Вертинским, деда уже не было в живых. Но имя это я впервые услышал от него - пренебрежительно, через губу. Вообще, если бы я сказал ему, что люблю Чайковского, очень люблю Серебряный век, что мне очень нравится Игорь Севе­рянин, не знаю, что бы он со мной сделал. Но, если вдуматься, для деда и Репин, и Чайковский были почти современники. Так же как для меня с Тарковским со-

132

временником был Пырьев. Мы с Андреем не выносили его, а теперь без слез не могу смотреть «Кубанских ка­заков». Пырьев для меня уже классик, его картины вы­зывают чувство нежности. Современники друг друга  не выносят. О чем могу судить и по себе. Дистанция вре­мени многое ставит на свои места...

У Марьяны были синие глаза, вздернутый нос и рыжие волосы. Когда она сидела на подоконнике, казалось, что перед тобой картина Магритта: глаза сливаются с окружающим небом. Лицо, а за ним сквозь дыры глаз небо просвечивает. У меня есть замечательная фотография, где нас вроде как и не видно: мы с ней идем по бульвару. Есть еще очень хорошая фотография: мы сидим на съем­ках, там и Гена Шпаликов. Естественно, кончаловка при всем этом не могла не присутствовать. Съемочные дни часто оканчивались у нас дома. Был момент в жизни, ког­да на вопрос, что такое счастье, я мог бы ответить только единственным образом: «Счастье - это сидеть у Вертинских, когда за окном идет снег, смеркается, еще не зажег­ся свет - сидеть и пить чай с Марьяной»,