Был просмотр в Театре-студии киноактера, мы сидели рядом с Эрнстом Неизвестным. Сзади послышались ка­кие-то разговоры. Эрнст повернулся и сказал:

- Козлы! Это искусство. Не понимаете, - уходите. Или молчите в тряпочку, пока я вам хлебальники не начис­тил.

Зэковский лексикон он освоил в армии, где, кажется,

71

побывал и в штрафбате. Слова прозвучали весомо, дей­ствие возымели.

Но еще до «Хиросимы» было потрясение самое глав­ное, все решившее, - «Летят журавли».

Это был удар наотмашь. Такого кино - чувственного, эмоционального, острого по форме - я никогда не ви­дел. Это было кино по-настоящему музыкальное, кинематографический импрессионизм. Монтаж, крупность планов - все было неожиданностью, все просто сбивало с ног. Ошеломляла игра Тани Самойловой. Я сходил по ней с ума, написал ей любовное послание в стихах - ка­жется, это были единственные стихи, написанные мной в жизни. Хотел передать их ей, но так и не собрался.

Все связанное с именами Калатозова и Урусевского было для меня священным. Тогда уже готовился новый фильм — «Неотправленное письмо». На роли были ут­верждены Вася Ливанов, мой друг с детских времен, и Евгений Урбанский.

Я понял, что больше ждать не могу. Я должен делать кино - и ничто другое. Зрительная память у меня вооб­ще сильнее, чем любая иная. Отчетливо запоминаю лица. Даже телефоны запоминаю визуально. Не запо­минаю имена - абстрактное мышление у меня слабое. Музыкальная память у меня есть, но все равно она сла­бее зрительной, музыка — самое абстрактное из искусств. А вот образы зрительные помню явственно. «Журавлей» я проигрывал в своем воображении вели­кое множество раз. Внутри меня жило какое-то стран­ное энергетическое чувство, что смогу делать так и еще лучше. Уверенность толкала к поступку.

Поначалу я все же думал: доучусь в консерватории и пойду во ВГИК. Проучился год, перешел на второй курс, сказал себе: закончу этот год и уйду. Прошло еще два ме­сяца, я понял, что дольше чем до конца семестра в кон­серватории не задержусь. Объявил Оборину, что ухожу.

Какой скандал был дома! У мамы было плохо с серд-

72

цем, она так хотела видеть меня музыкантом, так мечта­ла об этом, столько усилий потратила! И хотя мамины слезы, мамина воля в семье считались святыми, непре­рекаемыми, поступать иначе было не в моих силах. Я очень благодарен маме за то, что она заставила меня иг­рать на рояле и изучать музыку. И очень благодарен судьбе, что музыкантом не стал.

Недолгое время до поступления во ВГИК я работал на телевидении, писал какие-то очерковые сценарии, снимал документальные сюжеты. Работали мы вместе с Ле­ней Плешаковым, очень хорошим журналистом, огром­ным славным человеком. Потом я снимал его в «Сибириаде». Он и сегодня звонит мне, вспоминает старые времена.

Время было хорошее. По Москве вихрем прокатился фестиваль молодежи, прорвавший, хоть на какие-то дни, железный занавес. Прошла чешская выставка в Парке культуры, открылся чешский ресторан, где пода­вали чешское пиво со шпикачками. Это было лучшее место в Москве. Мы объедались чешскими сосисками и мыслили себя в Европе.