Марлон, огромный тяжелый человек, встретил меня у входа, в халате, провел внутрь. Мы сели в гостиной на диваны у камина, как видно, излюбленное, насиженное место хозяина. Рядом стоял телефон, к которому он ни­когда не подходит - постоянно включен автоответчик.

Жаль, что не записал наш разговор сразу по следам этой встречи. Сейчас восстанавливать его уже труднее.

Я приехал в семь. Он сказал:

- Ничего, если мы не будем обедать? Будем есть фрук­ты и орешки.

Вообще-то я был голоден и надеялся на обед. Но что делать!

- Замечательно!

Мы пили воду, ели апельсины, грызли фисташки. Заго­ворили о России, он задавал мне массу вопросов, я на них отвечал, как студент. Рядом с ним я чувствовал себя очень маленьким. Не часто встречаешься с таким человеком.

Он ел орешки точно так же, как ел их в «Апокалипси­се сегодня», шелушил во рту, играл губами шелухой, медленно тянул слова.

- Знаешь, - сказал он, - я вообще-то умею гипноти­зировать. Вот я нач-ну те-бя сей-час гип-но-ти-зи-ро-вать. Я бу-ду смо-треть те-бе в гла-за...

Он говорил все медленней, медленней, медленней... Прерывал фразу на середине. Взгляд его остановился. Я почувствовал немение конечностей. Встрепенулся, пы­таясь стряхнуть с себя оцепенение. А может, это был са­могипноз? Брандо абсолютно владел ситуацией, владел разговором. Чувствовалось, что в любой ситуации он -

311

хозяин положения. И это при том, что я человек, кото­рого трудно сбить в разговоре или заставить смутиться.

- Ты знаешь, ты очень одинокий человек, - сказал он, глядя на меня.

- Откуда ты это знаешь?

- Ты вообще прячешь себя. Прячешь. Не хочешь пока­зывать свою суть. И вообще смотришь на мир вот так...

Он закрыл лицо ладонями, открыв лишь небольшую щелочку между средним и указательным пальцами.

- ...И вот столько ты показываешь себя другим. Ос­тальное все - улыбка. - Он убрал от лица ладони. - Я тоже такой. Вот, разговариваешь с женщиной, она несет какую-то ахинею, ты улыбаешься, говоришь ей: «У вас очень красивая шляпа!» А что она говорит, ты же все рав­но не слушаешь. Чушь и глупость. Просто улыбаешься и смотришь на нее. Вот так ты смотришь на мир...

Он опять закрыл лицо ладонями, оставив лишь не­большую щелочку между ними!..

Мы просидели до ночи. Говорили о многом - о буд­дизме, о положении в мире. Об Америке он говорил с горечью. Америка - конченая страна, ничего не поняв­шая в истории человечества. Потом он спросил, почему я хочу делать этот фильм. Я стал объяснять, говорил о роли, которую он мог бы сыграть.

- Да, интересно... - протянул он. - Но ты знаешь, я не могу уехать на три месяца. Я должен навещать свою дочь, она в психиатрической клинике. Я должен наве­щать своего сына, он в тюрьме. Я должен навещать их каждую неделю, я не могу уехать.

Зачем он тогда меня пригласил? Ради чего мы проси­дели шесть часов? Разговор о картине был достаточно короткий. Роль ему очень подходила, она как бы для него и была написана. Где-то в полвторого ночи он вы­шел проводить меня к машине. У меня было ощущение, что я беседовал с одним из самых великих людей в мире. Думаю, так на самом деле и обстоит.