Желание выхода из системы особенно обострилось, когда Андрей уехал снимать «Ностальгию». Тогда и на­чался новый виток моих взаимоотношений с властью. Я хотел уехать на год, мне не дали разрешения. Ермаш чувствовал, что я гляжу на Запад, понимал, что никаки­ми запретительными способами меня удержать нельзя -я был женат на иностранке (хоть давно уже и не жил с женой), у меня была дочь в Париже, имел полное право вообще уехать, выбрать как «частное лицо» другую стра­ну проживания.

Когда я попросил разрешения уехать на год, меня вы­звал Ермаш. Система пыталась затащить меня назад, тем более что я снял «Романс о влюбленных», картину, систе­ме понравившуюся. Меня приглашали в партию - в то время несколько кинематографистов в нее вступили.

Первый раз пригласили где-то в году 1973-м. Я сказал:

188

- Знаете, я не готов.

Не знал, как отвертеться. В партию я не рвался, чув­ствовал, что таланта у меня достаточно, могу прожить и беспартийным. Партия нужна посредственностям, без нее им в обществе не продвинуться.

Когда приглашали в очередной раз, я сказал:

- Знаете, у меня третья жена, к тому же — францужен­ка. Не думаю, что я заслуживаю.

- Ну ничего.

- Нет, нет. Я все-таки человек, не очень для вас подхо­дящий.

В следующий раз приглашал меня Агеев, директор на­шего объединения:

- Вот, Андрей Сергеевич, хотим принять вас в партию.

- Знаете, Владимир Юрьевич, я в Бога верю.

Тогда я уже снимал «Сибириаду», мог позволить себе сказать такое. Агеев оглянулся и побежал. Боже, что за время было! Человек озирается по сторонам, боится, что при нем сказали про Бога. Не слышал ли кто-ни­будь? Трудно поверить.

МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

Одновременно с открытием Европы происходило мое открытие Америки. Началось оно в 1969-м, когда директор киноархива в университете Беркли Том Лади при­гласил меня с «Дворянским гнездом» на фестиваль в Сан-Франциско.

Я уже побывал в Венеции, в Париже, в Лондоне, был подготовлен к «другой жизни», но Америка буквально обрушилась на меня. Мы прилетели в день премьеры моей картины. Только успели принять душ и пошли сразу вверх, в горочку (весь город состоит из подъемов и спусков), к Дворцу кино, где проходил фестиваль. Пе­ред дворцом была толпа, мы стояли среди нее где-то по-

189

ближе к входу - вдруг раздался хохот, началась паника, суета, куда-то бросилась полиция. На красном ковре, по которому участники фестиваля входили в фойе, стоял человек в черном смокинге, и в него летело что-то бе­лое, мгновенно залепившее ему лицо, обмазавшее весь костюм. И во второго, и в третьего, парадно-торже­ственно одетого, летели пышные торты, точь-в-точь ка­кими кидались комики в немых мак-сеннетовских лен­тах. Всю американскую делегацию какие-то шутники за­кидали тортами со взбитыми сливками.

Для человека, приехавшего из Москвы, готовившего­ся к торжественной премьере, это было невообразимо. Я не понимал, что происходит. Кто с кем сводил счеты и ради чего учинен скандал... Хохот, полисмены, кого-то ведут. «А что, если начнут кидаться в меня? У меня же единственный костюм!» Я боялся войти во дворец.