Когда ему было скучно, он бродил по своему участку, заглядывал к Елене, она ему готовила.

307

Из-под стола, играя апельсином, вылез Марлон. Елена нас познакомила, я не мог оторвать от него глаз. Я ведь только приехал в Голливуд, еще толком никого не знал - и вдруг Брандо!

Он посидел, поиграл апельсином, сказал какие-то не­значащие фразы, глядя сквозь нас. Потом ушел, видимо решив, что сейчас он некстати.

Прошло пять дней. Я сидел с компанией в ресторане. Вдруг входит Марлон. «О! Марлон! Здорово!» Я встаю, иду к нему, все так, будто дело происходит в Москве, в ресторане Дома кино. Он посмотрел на меня, словно увидел первый раз в жизни, облил холодным отторже­нием. Я сник. Да, это другая страна...

В ту пору я не раз вот с точно такой же домкиношной развязностью подходил к столам великих кинематогра­фического мира, заводил разговоры, рассказывал о сво­их проектах.

В таком же наглом и пьяном состоянии подошел к Джону Хьюстону. Он сидел с кислородным баллоном, изо рта у него торчали трубочки. Почему не подойти? Мы с Еленой писали для него роль, самоуверенно гово­ря друг другу: «Предложим Джону, он сыграет!» Осно­вой наших надежд было то, что Елена была хранитель­ницей очага Николсона, а он жил с дочерью Хьюстона Анжеликой. Не тут-то было! Хьюстон оказался отменно вежлив: «Ну если вам нужен человек, все время сидящий с кислородным баллоном, то пожалуйста».

В тот же период моей голливудской жизни, когда я носился колбасой по студиям в ожидании постановки, которая вот-вот свалится на меня, а пока преподавал в университете Пепердайн и торговал икрой, в ресторане «Мамезон» («Мой дом»), где собиралась кинематогра­фическая элита, я увидел Орсона Уэллса. У Уэллса был свой любимый столик - каждый входящий в зал сразу же упирался в него глазами. На столе у него всегда сто­яла бутылка лучшего вина...

308

Ничтоже сумняшеся, я подсел к великому художнику и выпалил:

- Господин Уэллс, я русский режиссер...

- А, вы русский!..

О, эта наша милая российская развязность, наше жела­ние быть запанибрата с любым, особенно с тем, кто выше нас, достойнее нас! В России Ростропович - Славка, Виш­невская - Галя. Сесть за стол неприглашенным и обидеть­ся, если тебя вежливо попросят, - это в наших привычках. Вежливость и приличия тут же кончаются. Зазнался! Ноздревская вальяжность в любой момент готова взорваться ноздревским же хамством. Вот так для меня, мальчишки, Бондарчук, уже в ту пору народный артист и ленинский лауреат, был Сережа. Хотя какой он мне был Сережа! Он уже тогда был сед. А для сегодняшних молодых коллег-ре­жиссеров и неоперившихся журналистов я вдруг Андрон.

Нигде в мире такое не принято - принято уважать «прайваси», частное существование человека. Я ни о чем таком не подозревал, мое поведение казалось мне нор­мальным. Я говорил какую-то ерунду, Уэллс мило отвечал.