Либретто Модеста Чайковского не слишком меня увле­кало, оно мелодраматичное, псевдорусское, с притянутым финалом. Хотелось насытить спектакль фантастическим реализмом пушкинской повести. То, что Пушкин был вдох­новлен Гофманом, очевидно. «Пиковая дама» - произве­дение фантасмагорическое - никак не мелодраматическое. Такой и задумывалась постановка. Остановившись на ко­лоннах как визуальном лейтмотиве, мы с Фриджерио ре­шили начать действие в склепе графини и там же его за­кончить.

Вторым сквозным образом стала скульптура женщины в скорбной позе.

Начиналось с объемного архитектурного занавеса. На просцениуме стояла скульптура- полуобнаженная женщи­на. Вверху надпись, пушкинский эпиграф к повести, Чай­ковским, кстати, никак не использованный: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». Сцена была по­гружена в зеленый полумрак; трагическая музыкальная тема взвивалась, скульптура неожиданно скользила в глу­бину, и раскрывалась огромная внутренность склепа. Сре­ди гигантских колонн, заплесневевших от петербургской сырости, в полумраке вырисовывалась скульптура - над­гробие.

257

По окончании увертюры, достаточно трагической, сте­ны взмывали вверх, и скульптура оказывалась одной из скульптур Летнего сада. Потом она же перекочевывала в покои старой графини. Когда Герман пел: «Нет силы ото­рваться от чудного и страшного лица», он смотрел на эту скульптуру, как на изображение графини в молодости. А когда Герману в казармы являлся призрак графини, то при­зрак на наших глазах превращался в скульптуру. В финале Герман не закалывал себя кинжалом, как то было в либрет­то (я, сколько мог, избавлял оперу от мелодраматизма), а просто ложился и умирал у подножия скульптуры-надгро­бия. Получилась единая, на мой взгляд, достаточно цель­ная концепция.

Магия оперы в очень большой степени достигалась именно декорационными средствами. В сцене явления призрака декорации сдвигались, комнатка Германа стано­вилась все уже, уже, превращаясь под конец в узкий колодец, где место оставалось лишь для кровати и зажатого сте­нами героя. В кино такие эффекты не работают. Но на сце­не, под музыку Чайковского это впечатляло очень сильно.

Мне хотелось сделать не екатерининский Петербург, а Петербург Достоевского. Чтобы в воздухе веяло предощу­щением смерти. Сцену бала я ставил так, как видел действие сходящий с ума Герман. Когда человека мучит подозритель­ность, ему всегда кажется, что за его спиной делается что-то скверное, враждебное. Но стоит лишь оглянуться, как все призраки воображения рассеиваются.

Герман был на авансцене. Когда он смотрел на танцую­щих - все вели себя совершенно нормально; как только от­ворачивался - поведение их странно менялось, все начина­ли изгиляться, корчить ему в спину рожи. Под конец появ­лялись даже какие-то странные создания - монстры, почти из Гойи, то ли люди, то ли ящеры, несшие канделябры.