Его лекции всегда были интересны. Думаю, потому, что ему было интересно делиться с нами своими мысля­ми. Он учил нас быть людьми и только уже вслед за тем - режиссерами. Часто повторял нам эйзенштейновские слова: режиссуре нельзя научить, ей можно на­учиться. Если вам удалось воплотить сорок процентов задуманного, говорил он, считайте, что достигли успеха. Он никогда не навязывал своего мнения, своего пред­ставления о том, как надо делать. Он давал нам возмож­ность ошибаться, самим тыкаться носом в свои ляпсусы и промахи. Он учил нас так, как учат уму-разуму щенят, пихая их носом в наделанную на пол лужу.

Для нас он был мэтром. Мы еще не знали, что в нем са­мом происходят сложнейшие процессы; в ту пору он еще не выпустил свою книгу о режиссуре, где написал, как по­клялся себе никогда не снимать о жизни, которой не знает, что сделал как раз перед тем в «Убийстве на улице Данте». Молодость его души в том и заключалась, что он чувствовал движение жизни, не стоял как бык (в смысле -опора моста), мимо которого идет ледоход и вода. Он

97

первый из признанных, заслуженных, обласканных ре­жимом мастеров своего поколения набрался смелости пе­ресматривать прежние взгляды, признавать собственные ошибки. Для нас было как бы естественно, что он такой и никаким другим быть не может. Сейчас, уже зная кине­матографический мир, уже имея за плечами собственный опыт, понимаю, сколько мужества для этого требовалось. Уже по одному этому ясно, насколько крупной личнос­тью он был.

Мне он всегда ставил тройки, хотя я знал, что мои работы не хуже других, а по большей части и лучше. Пер­вая моя работа была сделана целиком под влиянием эс­тетики Вайды. Во ВГИК чудом попал «Пепел и алмаз»: студент из Польши взял в посольстве картину и мы смотрели ее, набившись, как сельди, в крохотный просмотровый зал монтажной. Там всего-то мест пятнад­цать, а втиснулась добрая сотня. Сидели друг на друге, смотрели, затаив дыхание. Разошлись абсолютно оша­рашенные, во-первых, режиссурой, а во-вторых, элегия­ми, которые звучали с экрана.

Этюд на площадке, который я сделал, по содержанию ничего общего с «Пеплом и алмазом» не имел, действие происходило в заваленной шахте, среди людей, уже осно­вательно одичавших, но я был просто смятен впечатле­нием от Вайды, буквально бредил его картиной. Все, что мог, у него украл. «Канала» я в ту пору не видел: если бы видел, влияние Вайды, наверное, было бы еще заметнее.

Думаю, Ромм меня сознательно придавливал тройка­ми. Он чувствовал мою легкомысленность, бесшабаш­ность, ему это претило. Мне было обидно получить тройку, но в то же время я понимал, почему он так дела­ет. Когда я вышел из аудитории, он сказал комиссии ка­кие-то очень лестные слова про меня.

У нас был хороший курс. На нем учились Трегубович, Эсадзе, Андрей Смирнов, Добролюбов. На курсе, кото­рый Ромм набирал двумя годами ранее, учился Вася