Потом наши с Юликом пути разошлись. Иначе не могло и быть. Начиналась пора воинствующего непри­ятия любых не сходных с твоими концепций и взглядов. Мы с Андреем Тарковским оказались в стане неприми­римых борцов за свободную от политики зону искусст­ва, не признавали писания Юлиана Семенова. Я его из­бегал, хоть и понимал, сколь многому у него научился в свои 18-20 лет... От нашего неприятия он не стад меньше, не стал хуже. Он был неординарной фигурой, лич­ностью. Если хотите, целой эпохой. До конца жизни не вступил в партию. Хотел иметь успех, хотел быть бога­тым, но главное в нем была его молодость. Он всегда ос­тавался молодым. То, что он мог позволить себе писать, мало кому дозволялось в то время. Хоть и писал он в ос­новном о чекистах, но прежде всего они его интересовали как люди, принимающие самостоятельные решения и совершающие самостоятельные поступки...

В те годы все время происходили открытия. Откры­тия новых имен в литературе, в искусстве. Открытия но­вых философских концепций. Но по-прежнему остава­лось многое, что мне как советскому комсомольцу было неприемлемо и отвратительно. Среди этого многого был и панический страх любых замечаемых мной проявлений гомосексуальности. Мне казалось, что такой че­ловек непременно будет приставать ко мне. Почему-то я этого смертельно боялся.

Помню, я попал на «Порги и Бесс», оперу Гершвина, исполнявшуюся в Большом театре гастрольной амери-

ВЗРОСЛЕНИЕ 81

канской труппой. Представление произвело не слишком большое впечатление, может, потому, что ждал гораздо большего. Все-таки Гершвин! А это была вполне тради­ционная опера. Но в курительной комнате меня ждало

потрясение.

Я стоял, смотрел вниз и увидел очень красивые лаки­рованные туфли, узкие черные лодочки - у нас такие но­сили только дамы. Все московские мужья мечтали о та­ких для своих жен. Хозяйка лодочек была в брюках, что было непривычно. Я поднял глаза вверх и увидел беспо­лое,  безбородое  лицо  с острым горбатым  носиком, большими прозрачными  глазами,  почти квадратным лысеющим черепом. Человек был маленького роста. На нем был бархатный токсидо, вроде фрака, какие надева­ют в театр на Западе. Кто это: мужчина, женщина? Я не поверил своим глазам - посмотрел еще раз: мужчина! Лицо безбородое, в мелких морщинах, огромный мунд­штук во рту. Курит с манерным жестом. Неизвестно почему я воспылал к нему страшной ненавистью. Если бы можно было сказать ему все, что я о нем думаю, это был бы сплошной поток мата. Я горел желанием ото­мстить капиталистам за их развратную сущность. Я вспоминаю себя и поражаюсь той ярости, которую ис­пытывал, глядя на это лицо.

Много лет спустя, листая альбом фотографий в нью-йоркском книжном магазине, я увидел знакомое лицо. Где я мог видеть этого человека? Пошел листать дальше, снова вернулся к портрету и вдруг вспомнил этот день, «Порги и Бесс», курительную комнату в Большом теат­ре. Под портретом была подпись - Трумен Капоте. Замечательный писатель, автор «Завтрака у Тиффани» и «Хладнокровно». Да, тогда в курилке театра я воспылал ненавистью не к кому-то, а к самому Трумену Капоте...