67

Мы с Тарковским обдумывали будущий сценарий, мне метился лунный свет, падающий в окно мастерской, безмолвные скульптуры, музыка Скрябина - хотелось соединить Скрябина с Неизвестным, хотя это наверняка было ошибкой. Они мало созвучны друг другу - просто Скрябин мне очень нравился.

Нас ничто не объеденяло - ни с Неизвестным, ни с Глазуновым (с Тарковским - другое дело, там основой была общая профессия), но все равно было чувство об­щности. В нас жила та же энергия, нас подняла та же об­щественная и художественная волна. Не скажу, что их искусство мне ближе всего на свете - могу назвать дру­гие имена и в живописи, и в скульптуре, которые гораздо ближе мне художнически. Но проходит время, и на­бежавшие с тех пор сорок лет ясно дают понять, что, как бы не изменились с тех пор эти художники, они остави­ли за собой такой объем сделанного, что это, конечно же, веха в искусстве. С их работами можно спорить, от­вергать; не принимать, не замечать - нельзя.

Сближала нас общая энергия, взаимное ощущение человеческого калибра. Его нельзя было не почув­ствовать и в Эрнсте, и в Илье, в какие бы игры он ни играл с сильными мира сего. Недавно я был на выс­тавке личной коллекции Глазунова - столько редчайших икон, императорских портретов мог собрать только человек оглашенный, обожженный владеющей им страстью...

А с Володей Ашкенази после его отъезда мы иногда встречались. Однажды даже в телевизионной передаче на французском телевидении, которую вел Фредерик Миттеран, племянник президента.

Талант - вообще счастье, талант музыканта - счастье особое. Свободно льется речь, понятная всем. На этом языке говорит весь мир, переводчик не требуется. А ког­да талант к тому же признан - счастье двойное. Признание дает творческую свободу.

68

Отдельный разговор о моем отношении к его игре. Он, конечно, гениально одаренный музыкант, его пиа­низм - нечто невероятное! На протяжении жизни он очень менялся. Мое обожание со временем прошло и через скепсис. Был период, когда он играл чересчур чис­то. Складывалось впечатление, что это игра без единой ошибки, в том числе и ошибки божественной. Из-за этого от его исполнительства слегка веяло хрестоматией. Где-то в 60-х, став несколько больше разбираться в интерпретациях, я пошел на концерт Володи и на выхо­де столкнулся с Рихтером, давно знавшим меня еще по дедовым Буграм.

— Как вам, Святослав Теофилович? - спросил я. Он улыбнулся, немного неловко поднял плечи и, как бы извиняясь, сказал:

- Слишком безупречно.

Я даже не до конца понял, что он имел в виду. Навер­ное, то, что в Володиной игре мало было оригинальнос­ти, неожиданности, все идеально предсказуемо. Нельзя, скажем, спутать игру Софроницкого или Гулъда ни с чьей иной, так могли сыграть только они, логично, но непред­сказуемо. Великое искусство всегда логично и непредсказуемо. Искусство менее великое - логично и предсказуе­мо. У Ашкенази предсказуемости было больше, чем надо для великого искусства. Но потом это выросло в совершенно иное качество - в огромную непредсказуемость, в мощный классицизм. Какое-то время я почти не покупал записей Ашкенази, а потом купил, и это было для меня замечательное открытие. То, что он сделал с Третьим концертом Рахманинова - по архитектонике, тому, что в музыке главное, по соотношению содержания и формы, по интерпретации, - было потрясающе. Последние пят­надцать лет в моем отношении к нему скепсиса не было -было обожание и еще - уважение, которому я научился, увы, очень поздно.