Мама рассказывала, что всех своих детей задумывала. Она с самого начала хотела сына, но первой родилась дочь. Потом, беременная мной, она задумывала, каким я должен быть, какой характер, какая профессия, какая судьба. Думаю, меня она любила просто безумно. Она вообще была человеком на редкость страстным. Это я понял очень поздно.

Поздно, по причине своего эгоизма. К матери я отно­сился, как, впрочем, относятся и все прочие дети, - по­требительски и жестоко. Ребенок всегда чего-то требует и никогда ничего не дает. Могу судить по своим детям. Они ведут себя, как молодые животные. Чего-то все вре­мя хотят, и при этом немедленно.

Мама старилась. Я взрослел. Она начала делиться со мной какими-то своими мыслями. Я очень терпеливо выслушивал все, что она говорила, а ей уже многое хо­телось мне рассказать, но слушал ее всегда как бы по сы­новней обязанности, со скукой. Голова была забита дру­гим - девочками, вечеринками, друзьями, кино. Я уже ходил в Дом кино, прорываться туда было очень слож­но, особенно на американские, французские фильмы; администратор Тамара Леонидовна по знакомству дава­ла мне билеты - как сыну Михалкова.

49

Потом и я стал давать маме какие-то творческие сове­ты. Я уже становился более зрелым, годам к двадцати пяти у меня был какой-то опыт, знания. Это я познако­мил маму с песнями Эдит Пиаф, она потом перевела их, сделала две книги о ней. Это я познакомил маму с пес­нями Жоржа Брассанса - у меня были французские друзья. Коля Двигубский, мой сокурсник по ВГИКу,незадолго до того реэмигрировавший из Франции, прита­щил пластинки Брассанса.

Наши взаимоотношения с мамой начинали стано­виться взаимоотношениями взрослых людей. Очень ча­сто мама говорила, что пишет новый рассказ или сти­хотворение.

- Сейчас я тебе почитаю.

Это было всегда так некстати! Редко я воспринимал всерьез хоть что-то из того, что делали мои родители. Но надо было слушать, я набирался наивозможнейшего терпения и внимания - правда, в этот момент нередко рядом со мной сидела какая-нибудь девушка, и руки мои бродили по самым интересным ее местам.

Когда я уезжал в Америку (точнее, уезжал я во Фран­цию, но знал, что там не задержусь), сказал маме, что не вернусь. Мы очень долго дискутировали об этом, у нее на глазах были слезы, она говорила: «Этого ни в коем случае делать нельзя». Она боялась, папа долго вообще ни о чем не знал. Когда узнал, вознегодовал. Я сказал ему тогда: «Если не уеду, стану диссидентом. Все про­кляну. Надоело. Больше так жить не могу. Мне неинте­ресно. Или скандал, или я уезжаю. Не уеду - будет хуже. Я страшней для тебя здесь». Это его напугало.

Потом, когда мы с мамой уже после премьеры «Сибириады» сидели в машине, она сказала:

- Ты прав, ты прав... Я не должна тебя осуждать, ведь я сама когда-то вот так же уехала.