Надо же! Сталин дал орден Ленина человеку, у кото-

45

рого теща - несдержанная на язык дочь Сурикова, тесть - брат человека, проклявшего коммунизм, спря­тавшегося в Минске и ждавшего немцев как освободи­телей России. Другой брат деда, Максим Петрович, крупнейший кардиолог, работал врачом в Кремлевке. Одним словом, фактура неординарная.

Нормальная семья не бывает без конфликтов, больше того — должна быть конфликтной, если ее составляют личности.

Конфликты были. Были скандалы. Во времена ждановщины отец написал «Илью Головина», пьесу конъюнктур­ную, он и сам того не отрицает. Пьесу поставили во МХАТе. Обличительное ее острие было направлено про­тив композитора, отдалившегося от родного народа, сочи­няющего прозападническую музыку. Прототипами послу­жило все семейство Кончаловских, только героем отец сделал композитора, а не художника. Естественно, Конча­ловские себя узнали; не скажу, что были оскорблены, но обижены уж точно были. В то время я не понимал смысла разговоров, происходивших вокруг этого сочинения. От­голоски какие-то доходили, но я еще был слишком мал, чтобы что-то уразуметь. Во времена недавние мне захоте­лось в этой пьесе разобраться. Как? Единственный спо­соб - ее поставить. Хотелось сделать кич, но в то же время и вникнуть, что же отцом двигало: только ли конъюнктура или было какое-то еще желание высказать вещи, в то вре­мя казавшиеся правильными? Замысел этот пришлось ос­тавить — слишком сложная оказалась задача.

МАМА

Из самых давних воспоминаний: весна 1941 года, ба­бушка, папина мама, ведет меня вниз по улице Горько­го, мы идем покупать творожные сырки с изюмом. Их продают в очень красивых берестяных коробочках. Я

44

гляжу себе под ноги: вижу свои ноги в сандалиях и ба­бушкины - в огромных мужских полуботинках. Может, это только кажется, что они такие большие, - мне еще только должно исполниться четыре.

Еще из давних воспоминаний: мы уезжаем в эвакуа­цию, в Алма-Ату. 29 октября 1941 года. Папа везет нас к самолету - на военный аэродром в Тушино. Помню, как сейчас, я сижу в черной «эмке», машина останавливается на углу Триумфальной площади, там, где когда-то был театр Образцова. Дедушка и бабушка пришли простить­ся с нами. Они оставались в Москве, где и прожили страшную зиму 1941-го.

Они целовали меня, маму, прощались, как навсегда. По­том мы снова поехали. Помню самолет, непомерно боль­шие сапоги пулеметчика, стоящего у турели. В московском небе летают немецкие истребители, но я, конечно, еще не понимаю, что такое опасность и что такое война.

Этим же самолетом летел Эйзенштейн. Кто это такой, узнал позже - в полете я спал. Были посадки и снова взлеты и, наконец, Алма-Ата.

Мы живем в «лауреатнике». Помню титан с кипятком в конце коридора. Помню маму, разговаривающую с Эйзенштейном по-английски. Они очень дружили, их свя­зывали воспоминания об Америке и тоска по Америке.