- Что это вы так? — спросил я его с привычной сво­ей вгиковской наглостью.

- Так я я ж вашего дедушку знал, Владимира Александ­ровича. Мне ваш дедушка конфеты давал.

Он был из семьи дворовых в михалковском имении.

Михалковы - род старый, восходящий корнями к пер­вой половине ХVвека. Мой прапрадед В. С. Михалков вла­дел одной из лучших частных библиотек в России, насчи­тывавшей пятьдесят тысяч томов. Библиотеку он завещал Академии наук в Петербурге. Часть ее, книги по краеведе­нию, осталась в Рыбинске, там, где находилось его имение.

Для начала XIX века несколько десятков тысяч томов-собрание огромное. Такую библиотеку могли иметь толь­ко очень образованные и состоятельные люди. А в Госу­дарственном историческом музее от XVIII века сохрани­лась семейная переписка Михалковых - несколько сот писем, в том числе и моего прапрапрадеда, офицера, пи-

40

санные с войны. Писанные, как то было принято в дво­рянском кругу, по-французски. Письма тех лет - большая редкость и ценность. Надеюсь, со временем эти письма расшифруют, переведут - тогда узнаю из них побольше о своем роде.

А Фридрих Горенштейн нашел о роде Михалковых документы, вообще относящиеся к XVI веку. Ко мне Горенштейн неравнодушен и в добром и в дурном смысле слова, это особый род приятельства-неприятельства. Недавно, встретив меня, он сказал: «Ну я на­пишу о Михалковых!» Он сейчас работает над книгой об Иване Грозном и нашел где-то запись, будто бы Иван Васильевич по поводу какого-то опасного пред­приятия сказал: «Послать туда Михалковых! Убьют, так не жалко». Фридрих был страшно доволен. Я тоже об­радовался: «Ой, как хорошо! Хоть что-то Иван Гроз­ный про моих предков сказал. А про твоих он, часом, не говорил? О них слыхивал?..»

Странно осознавать, что все это старались забыть. Не помнить. И вот, наконец, разрешили вспомнить.

Сергей Владимирович свою родословную стал соби­рать уже давно, к своим корням относится очень береж­но. И нас к тому же приваживает.

Не знаю, как ощущают себя другие, но мне часто ка­жется, что живу во сне. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Уже сама жизнь в доме поэта, любимого народом и правительством, казалась какой-то неправдой - тем более в послевоенные годы, когда все вокруг жили в , коммуналках, небогато, нередко просто голодно.

1947 год. Мне десять лет. Отцу - 34 года. Он совсем молодой, по советским понятиям привилегированный человек.

А рядом - мир моего деда, где говорят по-француз­ски, куда приходят Грабарь, Прокофьев, Алексей Тол­стой, Эйзенштейн, Ромм, Софроницкий, граф Игнать­ев, Москвин, Ливанов. Здесь с иронией и скепсисом от-

41

носятся к действительности, именуемой советской, здесь каким-то чудом сохраняется почти помещичий уклад жизни. Даже в трудные, нищие годы, когда у деда ничего официально не покупали, он продавал картины немногим знакомым - тому же Алексею Толстому.