В том, что касалось денег, мой прадед был крут. В ма­миной книге о нем рассказано, как губернатор Великий князь Сергей Александрович посетил его мастерскую и захотел купить один из этюдов к «Боярыне Морозовой».

- Сколько стоит?

- Эта вещь стоит десять тысяч, — ответил Суриков. По тем временам цена совершенно неслыханная. Ве­ликий князь побледнел от негодования.

- У меня и денег таких нет!

- Копите, Ваше Высочество, копите, - сказал Суриков на прощание.

35

Нестерова, вместе с которым они писали в Киеве свя­тых в Софийском соборе, прадед корил за то, что при своей набожности тот не забывал о тучных гонорарах от святых отцов. Святошество было ему ненавистно.

- Он на небо-то поглядывает, а по земле-то пошаривает.

Между большими художниками часто существует взаимное неприятие. Кончаловский не скрывал своей нелюбви к Репину. В его доме я и заикнуться не смел, что Репин - великий художник. Хотя, конечно же, мас­тер он грандиозный, даже при том, что в плане социаль­ном бывал порой конъюнктурен. Клан Сурикова и клан Репина друг друга не признавали. Суриков учился цвету у итальянцев, у испанцев, у Тициана. Веласкеса. Гойи. У Репина была иная школа.

Суриков в каком-то смысле напоминает мне Шукшина, при всем различии отразившихся в каждом эпох. В них обоих есть общее, корневое, сибирское. Эта сибир­ская удаль, я думаю, в большей степени передалась Никите, чем мне. В нем есть это русское героическое обаяние. вольница яицких казаков. Я, скорее, пошел в литовцев, прабабку-француженку - в Кончаловскую материнскую ветвь и в немцев (бабка отца была обрусевшая немка).

В своих генах я действительно чувствую что-то от нем­цев. Испытываю почти физиологическую потребность в развязывании узлов. Если вдруг вижу узел или перекручен­ный телефонный шнур, готов потратить уйму времени -лучше опоздаю, но не уйду, не развязав, не раскрутив их. Наверное, это болезнь. Нормальный человек на подобные пустяки не обращает внимания.

Худржникам воо6ще свойственна нетерпимость. Терпи­мость может быть у философов, но когда дело касается ху­дожников, всегда крайности. Достаточно посмотреть на моих коллег-режиссеров. Все разъединены, мало кто вы­носит другого, способен терпеть другого, хотя при встре­чах радушнейшие улыбки, все как у лучших друзей. Художник Кончаловский в этом смысле был яростен, правда,

36

еще и ироничен. Грубости не допускал, но ирония его не знала пощады. Ни одного из официальных художников не признавал. Александра Герасимова, Президента Академии художеств, презирал, Кукрыниксов, любимцев читателей газет и партийного начальства, вообще не считал худож­никами. Ирония его распространялась не только на офи­циальную советскую живописную элиту, но и на мастеров, от нее далеких, сделавших себе имя еще до революции. Речь прежде всего о художниках, придерживавшихся не­мецкой школы. Малевич, Петров-Водкин, все, кто вышел из прославленного Баухауза, были ему чужды.