Через три недели после моего ухода Губер и Питере были уволены, им отныне запрещалось появляться на площадке «Танго и Кэш».

А работа над картиной кипела вовсю, не останавлива­ясь ни на день. На следующее же после моего ухода утро на площадке был новый режиссер, продолживший с ходу съемки уже отрепетированных мной точек. Это был Аль­берт Магноли, снявший до этого рок-н-ролловую карти­ну «Пурпурный дождь» с участием Принса, коммерческим директором-менеджером которого он одновременно и был. Его стиль заметно отличается от моего; по картине сразу же видно, где кончил снимать я и где начал он. Ду­маю, видно это не мне одному: вся логика сценария в

302

этот момент ломается, по сути, начинается новый фильм.

Что касается меня, то я поехал в Сан-Себастьян, полу­чать Гран-при за «Гомера и Эдди». В составе жюри был Отар Иоселиани. За кулисами мы выпили водки, что вы­звало во мне душевный подъем и прилив вдохновения. Когда меня вызвали на сцену, я увидел Бетт Дэвис, кото­рая должна была мне вручить «Золотую раковину», и стал перед ней на колени. Та сослепу подумала, что я просто упал, и отпрыгнула. Потом поняла, что я стою перед ней на коленях. Я-то, конечно, был пьян, но на ногах вполне мог держаться, а на колени упал просто от пьяного вдох­новения и давней своей любви к великой актрисе.

На следующий день она прислала мне письмо - на­верное, это было последнее письмо в ее жизни. Бережно его храню. Письмо очень краткое: «Ура, мы (т. е. амери­канцы. - А. К) снова выиграли! Надеюсь увидеть вас в Голливуде». И подпись — Б. Д. — на карточке с золотым обрезом. Она очень любила мужчин, терпеть не могла особ своего пола. Через пять дней там же, в Сан-Себас­тьяне, она умерла от инфаркта.

Получив «Золотую раковину», я погулял по Европе, заехал домой в Москву, вел переговоры о новой карти­не, а «Танго и Кэш» увидел, уже вернувшись в Америку.

С Питерсом спустя недолгое время я встретился. Мы столкнулись в холле «Коламбии». Я остановился и протя­нул в его сторону руку с указующим пальцем. Он посмот­рел на меня с испугом. Вряд ли он подумал, что я собира­юсь его бить - он малый крепкий, спортсмен, всегда готов дать сдачи, но, видимо, решил, что сейчас я буду его обви­нять в чем-то. Он сделал очаровательную улыбку и сказал:

- А что? А что? Картина уже заработала сто двадцать миллионов.

Имелось в виду: «Я был прав, никаких проблем!» Он как бы передо мной оправдывался. А я просто хотел ска­зать: «Джон, я тебя очень люблю! Ты, конечно, сукин сын, но симпатичный».

303

Критики недоумевали, зачем я за эту картину взялся. Рецензии были разносные. Спорить тут бессмысленно. Режиссер должен вести разговор и со зрителями и с критиками через экран.

Сейчас, вспоминая об этой работе, я думаю, каким ис­ключительным техническим уровнем располагает Голливуд. Столько было на картине возможностей, оставшихся совер­шенно не использованными! Гигантскую декорацию под­полья тюрьмы мы сняли едва ли на тридцать процентов - у нас физически не было времени работать в ней дольше. Но она была построена - Питерсу так захотелось. Такого масш­табного, эпического выбрасывания денег на ветер я не ви­дел никогда в жизни. Даже в СССР. Увы, работа в неподго­товленной ситуации обходится втрое дороже.