227

Грант. Все они говорили на бостонском английском, одевались консервативно, ездили на «роллс-ройсах». Стареющие звезды, слава 50-х...

Очень странное ощущение - вдруг попасть, да еще из отчаяния безработицы, в жизнь американской супер­звезды, разглядывать окружающий мир уже изнутри этой жизни. Полагаю, не менее странное впечатление производил я на моих новых знакомых - какой-то рус­ский режиссер, про которого Ширли говорила, что он очень талантлив. «Если бы вы видели его картины!» Никто, конечно, ни одной не видел. Да и вообще Россия почти для всех них была чем-то крайне непонятным, да­леким.

Я пытался работать. Писал для Ширли сценарий, полу­чалось интересно, с отличной для нее ролью. Она выступа­ла по всей Америке. Мы много раз ездили в Нью-Йорк, жили в Лас-Вегасе, в Неваде, на озере Тахо. Почти каждый вечер я ходил на ее шоу. Приятно было сидеть в самой лучшей ложе, с ледяным мартини в руке, слушать ее пение.

- А теперь я пою, - каждый раз непременно говорила она, - для моего сладкого медведя.

Никто в зале не знал, что речь обо мне.

Странно было после идеологического отдела ЦК, пос­ле Ермаша и Романова оказаться в эпицентре шоу-биз­неса, в Лас-Вегасе, видеть гангстеров, подъезжающих к казино на шикарных лимузинах под охраной полицей­ских машин с мигалками. Все казалось сном, так в жиз­ни не бывает. Сон был и неожиданным, и интересным. Так и подмывало себя ущипнуть: «Я это или не я?»

Мы приехали с Ширли в Париж на свидание с мамой. Ее после моего отъезда долго никуда не выпускали. Она стала невыездной. В конце концов по ходатайству отца дали визу, чтобы она уговорила меня вернуться.

- Знаешь, - сказала она при встрече, - я не буду тебя уговаривать. Ты должен жить так, как тебе хочется. Сла­ва Богу, что мне позволили с тобой встретиться.

228

Советским послом во Франции тогда был Червоненко, он говорил маме:

- Хорошо бы вы на него повлияли. Что здесь Андрею делать? Он не работает. Мы ему тут же дадим работу.

«Вернуться? - думал я. — Успеется! Вернусь, если подо­прет уже так, что захочется стать на колени посреди Красной площади, разорвать на груди рубаху и закри­чать: «Виноват, бл..! Простите!» Обратный билет у меня пока еще есть».

Мама, наверное, ревновала меня к Ширли. Помню, когда мы собрались куда-то ехать вместе, она сделала так, чтобы Ширли опоздала на поезд, сказала ей не то время отправления, не то направление.

Ей очень хотелось быть со мной вдвоем, только вдво­ем...

Снимать в Голливуде кино по-прежнему не получа­лось. Я преподавал в университете Пепердайн, зараба­тывал какие-то гроши.

Заработанное тратил на обеды с Ширли. Когда мы шли в ресторан, платил я. Кто-то потом написал, что я жил на ее содержании. Ладно! Мне-то лучше знать, как на самом деле было. Я не так воспитан. Я - мачо (мекси­канское слово, значащее «мужчина»), на Востоке мы все - мачо, мы платим за женщину. Для нас это нор­мально, естественно. Ширли знала, что денег у меня нет. Но ей было очень приятно, что плачу я. Как бы то ни было, безденежье угнетало, злило.