У нее была огромная машина. В машине я заснул, на следующий день в ее постели проснулся. Очень милая была женщина.

Да, этот пахнущий марихуаной и океаном мир пора­жал оглушительной свободой и децибелами. Вдобавок всякие другие, более мелкие потрясения. Куриную пе­ченку можно купить в магазине, отдельно, сырую, в ба­ночке. Радио у них стереофоническое. Радио! (Другого запомнившегося тоже было достаточно, но об этих двух потрясениях я потом постоянно рассказывал в Москве.) Все кивали головами, но, думаю, про куриную печенку никто не верил, считали, что приукрашиваю.

...Обрывки воспоминаний от той, обрушившейся на меня Америки.

Рашен Хилл, Русский Холм в Сан-Франциско. Огром­ный русский собор. Доносится православное пение, церковная музыка, запрещенная советской властью. Мимо едет «фольксваген», на нем лежит доска для сер­финга. Она еще мокрая. За рулем сидит молодой загоре­лый блондин с мокрыми волосами. На тротуаре стоит ошалелый советской человек, то есть я, и спрашивает себя: «Где я? Что это?» Я знаю, что где-то совсем близко океан, он не виден, но вот этот парень в «фольксвагене», быть может, двадцать минут назад катался по нему на серфинге. Я уже слыхал тогда, что такой спорт суще­ствует. Естественно, не у нас.

«Почему я не этот мальчик? - думал я. - Едет он на

194

своей тачке и знать не знает, что есть где-то страна Лимония, именуемая СССР, что в ней живет товарищ Брежнев, а с ним и товарищи Романов, Ермаш и Сурин, что есть худсоветы во главе с товарищем Дымшицем, и неужели жить мне в этой картонной жизни до конца своих дней?»

Острое воспоминание: загорелое плечо, падающие мокрые пряди волос, серебристая доска серфинга на крыше и мысли, от которых тошнит...

Америка обваливалась на меня несколько раз - каж­дый раз по-разному.

Для советского человека поездка за границу - это само по себе уже событие. Разные люди переживают его по-разному. Вася Шукшин за границей вообще не мог жить, пил бесконечно и думал лишь о том, как бы ско­рее вернуться. У меня все было наоборот: каждый раз на родину я приезжал с ощущением, что больше уже ни­когда не вырвусь. Окажусь ли когда-нибудь там, где по­бывал? Хотелось как можно больше взять с собой. Это желание возникло у меня сразу же после первой поездки на Запад - желание быть частью мира, а не только Рос­сии. Эта недосягаемая, заведомо казавшаяся обреченной мечта давала острое чувство драгоценности каждой ми­нуте - не оттого, что дома плохо, - оттого, что не зна­ешь, повторится ли еще раз такое.

Необходимость уезжать все время будила горечь, не­удовольствие, чувство неполноценности. Отсюда и за­висть к загорелому парню в «фольксвагене»: ему не надо завтра садиться в самолет, набив чемодан какими-то де­фицитными в отечестве шмотками и подарками - для всех. Для райкома, для выездной комиссии, для бухгал­тера киностудии - список бесконечен. Каждому что-то везешь, хоть какой-нибудь брелочек для секретарши. Эти маленькие взяточки им, может, еще дороже, чем мне вся поездка, - у них и возможности хоть куда-то выехать нет. В какую же тусклую жизнь я возвращаюсь!